Несколько эпизодов фестиваля "Длинные руки", центр "ДОМ"
Третий по счету фестиваль музыкального авангарда, придуманный покойным
ныне основателем "ДОМа"
- главной московской авангардной площадки - Николаем Дмитриевым,
проходил в Москве на грани сентября-октября. Как это обычно и бывает в
"ДОМе", значительная часть программы фестиваля далека от предметов
нашего интереса: "Полный джаз" очень сочувственно относится к
поисковым, экспериментальным направлениям в музыке, однако писать мы
должны (хотим, можем, будем, нужное подчеркнуть) главным образом о тех
экспериментаторах, кто связан с импровизационной музыкой, прежде всего
- той ее частью, что исчисляет свое происхождение от джаза. Однако на
нескольких сетах фестиваля хотелось бы остановить внимание достаточно
подробно, потому что это именно наши люди - ну, или люди, которые
адресуются именно к джазовой аудитории.
2 октября: Адам Клиппл (США)
Этот
улыбчивый молодой человек из Бруклина занимается вообще-то совершенно
другой музыкой: в Москве он находился в качестве музыкального
директора латин-джазового ансамбля перкуссиониста Фрэнка Колона. Но,
как видно, Клиппл балуется еще и тем, что представляется ему
авангардом. Правда, в его послужном списке - игра с самим Сан Ра. Но
сольное авангардное музицирование?
Перед музыкантом и вокруг него было установлено огромное множество
устройств: сэмплеры, синтезаторы, фортепиано, микшер, микрофоны. Всем
этим Адам активно пользовался, причем с неподдельной радостью,
энтузиазмом и интересом. Он перебирал клавиши рояля, создавал басовые
петли в сэмплерах, вытаскивал из своих предзаписанных набросков
вокальные речитативы, тоже скрученные петлей. Особенно ему нравилось
нащупать что-нибудь этакое в клавишах и многократно повторить, чтобы и
до слушателей тоже дошло, какое им было найдено сокровище.
После первой пьесы выяснилось: своим произведениям Адам дает
поэтические названия. Произведение именовалось "В40". Следующее тоже
называлось красиво - "В37" - и представляло собой два бесконечно
тягучих тона, поверх которых Клиппл вызывал из небытия то танцевальный
индийский ритм (отроки в зале удовлетворенно подергивались), то
броуновское перебирание клавиш синтезатора. Особый восторг музыканта
вызвала пьеса с жизнеутверждающим названием "В39". Адам стучал в одну
ноту рояля, а потом так же долго - в другую. Разобравшись с ними в
отдельности, решил играть и петь много нот одновременно и стал что-то
играть кластерами.
Закончилось все примерно так, как и должно было: на сцену был выведен
известный московский джаз-роковый гитарист и заиграл вместе с Адамом
"авангард" - так, как понимают его мэйнстримовые музыканты: много
случайных нот. Отчего в "ДОМе" появился этот гитарист? А оттого, что
Клиппл вместе с ним выступал на московских концертах ансамбля Фрэнка
Колона.
2 октября: Масахико Сато (Япония)
Основной
принцип, благодаря которому Япония прямо из средневековья ракетой
влетела в круг самых развитых стран мира: взять у Запада все лучшее и
развить это до пределов возможного. Благодаря этому полезному принципу
многие музыкальные жанры, за которые берутся японские музыканты,
обретают в Стране Восходящего Солнца такие очертания, от которых
западным создателям этих жанров становится не по себе. Если
какой-нибудь жанр, кажется, уже исчерпал себя - в него небольшими
боевыми отрядами, как ниндзя под покровом ночи, прокрадываются японцы,
и вскоре жанр обретает гротескно-фантасмагорические черты трудно
представимой сложности и глубины. Говорят, если шахта опустела, в нее
нужно пустить японца, и он добудет еще много-много новой руды (не
всегда той же, что добывали здесь раньше). Японские импровизаторы
почти не открывают радикально новых путей, но на исхоженных западными
первооткрывателями путях находят, как правило, радикально много
неожиданного.
Скромный пожилой пианист Масахико Сато - один из столпов японского
нового джаза. При этом он никогда не замыкался в рамках джазового
авангарда, всегда с удовольствием работал в более массовых жанрах. Он
писал музыку для мультипликации (от ранней ленты Хаяо Миядзаки "Panda
Kopanda" до 3D-фантастики "Final Fantasy"), работал с Артом Фармером и
Нэнси Уилсон, записывал альбомы в трио с титанами джаз-роковой эры -
барабанщиком Стивом Гэддом и контрабасистом Эдди Гомесом. В Японии
Масахико Сато имеет статус патриарха местного джазового движения: свой
первый Japan Jazz Award он получил еще за самый первый свой альбом, "Palladium"
(1969).
Недолгое
(или это по контрасту с американским музыкантом так показалось?), но
насыщенное сольное отделение г-на Сато началось с "A Night in Tunisia".
Да, оказалось, что это она. Обрывочные фразы в процессе развития
бурной интродукции подсказали. Изначально, в бурлении буги, это вообще
не просматривалось. Хотя, когда анализируешь игру Сато постфактум - да
вот же она, знакомая гармоническая сетка популярной темы, четко
читается тема, да и импровизация развивается совсем "не от балды", а
весьма строго по сетке. А меж тем вычленить ее из сложных, виртуозно
сыгранных структур крайне непросто. Все это звучит энергично и...
басовито: звуковая мощь Сато-сан базируется прежде всего на его мощной
левой руке. Большая свобода изложения японского пианиста, тем не
менее, весьма далека от "собаки". Авторы остереглись бы даже называть
эту версию импровизационного искусства фри-джазом - поскольку в игре
Сато нет жестких границ характерного для фри-джаза набора музыкальных
средств. Есть совсем другое - превосходная академическая школа,
развитие импровизации совершенно неджазового характера, попросту
говоря - академическое мышление с большим замахом на фортепианный
концерт на тему "A Night in Tunisia". Вот только все это - не
академическая интерпретация композиторской работы, а импровизация!
Вторая пьеса - радикальный контраст к первой: Масахико Сато
импровизирует на основе одного из экзотичных фольклорных звуковых
рядов - мажорной альтерированной пентатоники, распространенной в
префектуре Окинава. Получилась пряная, изящная баллада. Собственно,
предположение об академических склонностях пианиста подтверждается. А
вообще-то обыгрываемый им лад и некоторые фрагменты вызывают
устойчивые ассоциации со 2-м фортепианным концертом Сергея
Рахманинова. И, если бы не один очень специфический гармонический
оборот на основе уменьшенного трезвучия, можно было бы и впрямь
подумать, что Сато решил пройтись по Рахманинову.
Следует
еще одна любопытная конструкция - сочинение самого Сато-сан, пьеса на
основе 58 нот равной длительности (восьмых), образующих цикл. Тут
развитие не столько вертикальное (аккорды), сколько горизонтальное
(линейная мелодия). Хотя это явно не самоцель: резко выскакивающие
синкопированные полиаккорды как будто сваи забивают в основу
композиции, чтобы не развалилась. А в развитии темы гармоническая
основа вообще рассыпалась подчистую, уступив место мощным
хроматическим звуковым движениям.
Финал г-н Сато объявил уже на четвертой пьесе, которой оказался еще
один джазовый стандарт - "Birdland" Джо Завинула, решенный японским
музыкантом в виде этакого продвинутого страйд-пиано, с характерными
шагающими "ум-па, ум-па" в левой руке (о, эта левая рука Масахико Сато!).
Вообще говоря, некрупный седой японец в пиджачке не производит
впечатления человека, способного выжимать из рояля столько звуков
подобной мощности и с таким драйвом. И, что интересно, для восприятия
весь этот огромный поток звуков довольно прост. Есть что послушать и
неискушенному слушателю, и эстетствующему. Для каждого разложены свои
крючки.
И публика благодарно попалась на все крючки, какие только ни разложил
для нее Сато. Овация была такой, что последовал выход на "бис". Вряд
ли Сато сговаривался с Чиком Кориа, но в знак привета именно
российской публике здесь, как и на московском концерте американской
знаменитости за три дня до того, прозвучало посвящение Александру
Скрябину. Вот только авторы, к своему стыду, не уловили, что именно из
Скрябина взял за основу Сато. Характерные скрябинские ходы были
узнаваемы - но, увы, на большее наших знаний музыкальной литературы не
хватило.
2 октября. Петер Брётцманн - тенор-саксофон, кларнет, металлический
кларнет; Михаэль Вертмюллер - барабаны; Мариано Плякас - бас-гитара.
Обсуждать
отдельные пьесы, или спонтанные композиции, великого деятеля
германского фри-джаза 60-70-х - бессмыслица. Брётцманн есть Брётцманн,
он создает не отдельные сочинения, а ошеломляющий, подобный водопаду
или взрыву на газопроводе "Дружба" поток звука, в котором имеет
значение не "что" и даже не "как", а, скорее, "сколько". На отдельные
эпизоды этот поток, вероятнее всего, разделяется отчасти в силу
физиологических причин (должны же музыканты когда-то переводить дух),
отчасти - в силу композиционных (как в классической пьесе разные части
играются в разном темпе и с разной динамикой, образуя, тем не менее,
единое целое). Единица игры Брётцманна - не пьеса, а концерт.
Правда, в середине 2000-х это слушается, конечно, уже не так, как
тридцать лет назад. Время великих революций в музыке (в том числе
импровизационной), когда наивысшим эстетическим достижением для многих
становилось возможно более интенсивное звуковое воспроизведение
чувства горечи, ярости, боли и ненависти, то ли уже прошло, то ли еще
не наступило. А Брётцманн - это, как и 30-35 лет назад, одна сплошная
революция, у которой, как известно, есть начало, но нет конца.
Один из авторов этих строк впервые услышал Брётцманна живьем восемь
лет назад в Нью-Йорке - с Владимиром Тарасовым на барабанах и Бора
Бергманом на фортепиано. Тонкие, деликатные партнеры, для которых
важны нюансы, баланс, детали. В сочетании с первобытным напором
Брётцманна это давало эффект тропического ливня: масса падающей воды,
но видно каждую каплю, и у каждой капли есть своя траектория падения,
свой размер и свой "кап" в конце.
С нынешней ритм-секцией, состоящей из ватного, совершенно
неразборчивого, но неимоверно громкого инфраниза бас-гитары и
высокотехничной исступленной бомбардировки ударных в сугубо рокерской,
чтобы не сказать - металлической манере (включая продолжительные
эпизоды пулеметных очередей в басовый барабан двойной педалью),
Брётцманн производит звуковой поток, аналогичный довольно
продолжительному крушению линии непрерывной разливки стали. Никаких
капель, только пролетающие мимо лица (и больно задевающие по
барабанным перепонкам) крупногабаритные железные ломы.
Принцип
композиционного построения всех частей выступления Брётцманна
совершенно одинаков - трудно даже определить, с чем это связано.
Сначала - ошеломляющая экспозиция, несколько минут обвала железных
ломов. Затем - Продолжительный Сольный Эпизод, в ходе которого
ритм-секция молча утирает трудовой пот, а ветеран германского
авангардного фронта единолично обрушивает на публику запредельно
экстремальный поток звукоизвлечения либо на тенор-саксофоне, либо на
одном из кларнетов (он их меняет время от времени, иногда в ходе одной
части). После Продолжительного Сольного Эпизода на публику вновь
рушится ритм-секция, но железные ломы валятся уже не с одинаковой
интенсивностью: начинаются синусоидальные взлеты и падения динамики.
Арсенал звукоизвлечения Брётцманна строится на постоянной детонации,
даже в моменты понижения динамики. Причем детонация эта в самом общем
виде включает два основных приема: исключительное использование
расширенного диапазона инструмента плюс еще одно средство, чисто
механическое - саксофонист на нотах длиннее восьмой судорожно мотает
головой, добиваясь резкого, глубокого вибрато. Ту же технику он
применяет и на старинном металлическом кларнете, где интенсивность
вибрато доходит до прерывания тона. А кроме того, сольные эпизоды,
пока ритм-секция утирает трудовой пот, выявляют еще одну особенность
техники игры Брётцманна: помимо мультифонии (экстремального
звукоизвлечения, строящегося на детонирующих обертонах) самого
инструмента, он широко использует оглашенное дыхание - то есть,
попросту говоря, поёт, одновременно играя на саксофоне: смыкает
голосовые связки на выдохе, добиваясь того, что к основному тону и
многочисленным обертонам его инструмента добавляется еще один тон, тон
его собственного голоса, иногда унисонный с инструментом, но чаще
резко диссонансный. Пока позади пронзительных зовов саксофона
оглушительно рубится ритм-секция, этого, конечно, не разобрать.
Едва
ли не самый показательный момент в выступлении Брётцманна - первый бис
(из двух). Бис открывает длительное изложение массы негативных эмоций
на кларнете под соло на малом барабане и "бочке" (бас-барабане),
достойное рок-героя Иэна Пэйса из группы Deep Purple на их концертном
альбоме "Made in Japan". Бас-гитара обозначает легкий пульс шлепками
по звукоснимателю. Когда "бочка" начинает играть 16-ми, пульс
бас-гитары становится, собственно, басовым, а кларнет все зовет на
баррикады, гневно дребезжит и свистит. Резкая остановка ритм-секции:
сольный эпизод кларнета на монотонно оглашенном дыхании (то есть голос
Петера гудит на одной ноте, пока кларнет эту ноту всячески
обыгрывает). Опять включается ритм-секция, и интенсивность звука
поднимается к привычным восьми-двенадцати forte. Незабываемые
переживания.
4 октября. Маркус Штокхаузен (труба, флюгельгорн, фортепиано), Тара
Боуман (кларнет, бас-кларнет, бассетгорн).
Маркус
Штокхаузен интересен не только тем, что он - сын крупнейшего
европейского композитора XX века Карлхайнца Штокхаузена. Он, конечно,
исполняет в том числе музыку отца, но при этом он - один из ярких
представителей европейского импровизационного авангарда, равно
укорененного и в джазовой, и в академической традиции. Он получил
консерваторское образование в Кёльне и регулярно выступает на джазовых
фестивалях с разными проектами. Проект, привезенный Штокхаузеном-мл. в
Москву - не только успешный неоакадемический импровизационный дуэт, но
и супружеская чета. Маркус и Тара играют, кроме написанных музыкальных
текстов, самые разные виды современной импровизации - интуитивную,
джазовую, классическую и т.п.
Стилистический
диапазон того, что Штокхаузен и Боуман представили в "ДОМе",
простирался от новой академической музыки до чисто тембральных
импров-экспериментов, но все это было объединено звуковым решением:
концерт был полностью unplugged, без малейшего участия звукоусиления,
без микрофонов, без электроники. Только акустические инструменты и
живой резонанс помещения, в котором даже вентиляция была выключена.
Пьесы на длинных нотах, со множеством долго тянущихся диссонансов
вроде малой секунды (обычно так не делают), а то и микротональных созвучий,
которым нет определения в традиционной европейской системе
темперированных звукорядов. Тонкое внимание к тембровым сочетаниям:
труба - альтовый кларнет, альтовый кларнет - флюгельгорн, бас-кларнет
- засурдиненная труба, миниатюрная труба-пикколо - бас-кларнет, иногда
плюс фортепиано (туркменская пианистка Марал Якшиева, а иногда и сам
Маркус). Описать музыку сложно. При том, что она явно мозгового
происхождения, то есть если и не выписана, то подумана от начала до
конца, воздействие она оказывает главным образом не на мозги, а на
эмоции, причем упор делается даже не на противопоставление разных
эмоций, а на оттенки одного устойчивого состояния.
Это
игра звуком в гораздо большей степени, нежели игра звуков.
Акустическое окружение звука часто вовлекается в игру на равных правах
с собственно звуком: запомнилось, как в пьесе "Little Happiness"
трубач наклонился к открытому роялю и направил раструб трубы-пикколо
на струны, играя соло с длинными паузами - чтобы дать слушателям
послушать, как обертона струн фортепиано отзываются на чистые,
прозрачные звуки маленького духового инструмента и подолгу затухают.
Рояль играет, хотя за клавиатурой никого нет.
Запомнился чисто тембральный эксперимент: мягкой колотушкой Маркус
минут пять обрабатывал подвешенный на его левой руке небольшой
китайский гонг "бао", призвав публику вслушиваться в обертона.
Обертонов этот металлический предмет и правда произвел немало,
особенно учитывая, что динамика ударов колотушкой менялась от трех
"пиано" до трех "форте" и обратно, а металл гонга резонирует от ударов
разной интенсивности по-разному. Звук, надо сказать, действительно был
очень интересный: если услышишь такое в записи, далеко не сразу
поймешь, что именно звучит. Тем временем Тара ушла в противоположный
угол помещения, и как только гонг затих на "три пиано" и умолк, стала
играть оттуда длинные чистые ноты на бас-кларнете - так началась
следующая, финальная пьеса концерта, в ходе которой слушателям
предложили, на этот раз, стереофоническое звуковое переживание: Тара с
бас-кларнетом и Маркус с флюгельгорном медленно сходились из разных
углов помещения, постепенно сужая "стереобазу" звука (от чего едва
уловимо, но заметно "плыли" и тембры обоих инструментов).
Анна
Филипьева (текст)
Кирилл Мошков (текст, фото)
|