ПРОДОЛЖЕНИЕ (6). К
НАЧАЛУ
Предыдущие главы (2, 3,
4, 5)
И начался новый период. Эра. Эпоха. Время быстрого восхождения на
сравнительно высокую и совершенно новую ступень, хотя всё, происходившее
впоследствии, оставалось связанным с достаточно традиционным джазом.
 Итак, в начале учебного года, осенью 1985-го, раздается звонок Банных.
Саша рассказывает, что недавно вернулся из летнего студенческого лагеря
МАИ, где он играл джаз вместе с уже хорошо знакомыми мне Тертычным и
Печниковым и с незнакомыми Сережей Середенко, бас-гитаристом, и Колей
Калининым, барабанщиком. И не хотел бы я попробовать поиграть в этом
составе? Отвечаю мгновенным согласием. Вскоре собираемся в козыревской
студии, знакомимся – и состав готов! Итак: Саша Банных, труба, Игорь
Тертычный, кларнет, альт, Игорь Заверткин, тромбон, Петя Печников,
банджо, Сережа Середенко, бас-гитара, Коля Калинин, ударные, и я. В
новых вещах расписывали минимально необходимое – тутти духовых, гармонии
для аккомпанемента, все делалось быстро и легко, как будто это были не
первые месяцы существования состава. Под Новый год уже выступили на
концерте в Студии. Играли с удовольствием, потому что чувствовали, что
получается. Характер оставался традиционным, но более свинговым, как
из-за боповости стиля Банных, темперамента Заверткина, так и вследствие
более энергичной и подталкивающей ритм-группы. Играть с претензией на
архаику не хотелось. Имея перед собой яркие и близкие нам примеры
немногочисленных московских диксилендов и оценивая их плюсы и минусы,
точнее – то, что нам нравилось или не нравилось, – мы представляли себе,
что можем играть более подвижно, с бòльшим напором и более современно.
Специально переучиваться никому из нас не пришлось. Это желание, порой
подспудное, было у каждого. Оставалось немного – реализовать наши
намерения играть традиционный джаз, не поменяв направление движения, а
как бы пересев на более современный поезд, с паровоза на тепловоз, но
движущийся в том же направлении.
В первых выступлениях мы иногда использовали в качестве названия
ансамбля наименование Дома культуры, в котором продолжала существовать
Студия, порой менявшая свои имена. Мы назывались «Ансамбль
«Москворечье», а там, где это требовалось, добавляли «под руководством
(так и хочется сказать «и при участии») Александра Банных». Случись это
на полгода раньше, может быть, здесь фигурировало бы и мое имя, но меня,
честное слово, это никогда не беспокоило. Кто раньше встаёт, того и
тапки! Да и привык уже за много лет быть вторым, по сути alter ego и
Грачева, и Банных.
Начиная с нашего дебюта на осеннем фестивале в ДК «Москворечье» 4
октября 1985 года, «Новый московский джаз-бэнд», НМДБ, как мы стали себя
именовать, перепевая мое название Диксиленда Грачева без Грачева образца
1979 года, – давал до лета следующего года как минимум по одному
концерту в месяц. В зависимости от характера выступления программа уже
насчитывала от семи – восьми до пятнадцати – восемнадцати подготовленных
пьес. Плюс практически неограниченное количество традиционных и не очень
«стандартов», игравшихся при необходимости «с ходу». «Парад диксилендов»
и зимний фестиваль в Студии; большой концерт в ДК МВТУ у Игоря
Косолобенкова; концерт в ДК «Меридиан» в абонементном цикле Аркадия
Петрова и другие. Где требовалось, аранжировки делал Саша Банных, я
продолжал выискивать и расписывать менее «заигранные» или вообще редко
звучавшие в московских залах пьесы, например «Grandpa’s Spells» Джелли
Ролл Мортона, «Buggle Call Rag», «Do You Know What It Means» и т.д. Мы
не выходили из рамок традиционного джаза и, похоже, достаточно быстро
обрели свое лицо.
 Весной 1986 года нас приглашают на организованный с чисто грузинским
размахом фестиваль «Тбилиси-86». Достаточно сказать, что фестиваль
длился десять дней и проходил в большом зале новой Тбилисской
филармонии. Приехало более сорока ансамблей и оркестров, в том числе и
из-за границы, но только из стран соцсодружества. Участникам дали
возможность прожить в качестве гостей в гостинице не более пяти дней. Мы
попали в первую половину концертов и провели в Тбилиси пять
замечательных дней, начиная со дня открытия фестиваля. Он был очень
представительным. Перечислю лишь малую часть участников: трио Михаила
Окуня, Азиза Мустафа-заде с оркестром, ансамбль Давида Голощекина,
Вишняускас – Уваров, «Аллегро» Коли Левиновского, рижский «Ретро» с
Зигой Резевским и Борей Коганом, «Каданс» Германа Лукьянова, Игорь Бриль
и Татевик Оганесян, ростовский биг-бэнд Кима Назаретова... И мы –
«Ансамбль «Москворечье» Александра Банных. Мы сыграли получасовую
программу с нашим фирменным вступлением на тему «When the Saints...» и
еще пяток добротных традиционных пьес, но одна среди них была с
небольшим отклонением от «генеральной линии» стиля. Это была «Up a Lazy
River» Хоги Кармайкла, в которой Саша припомнил мое тутти из этой пьесы,
сыгранное когда-то в Пущино «Маленьким Биг-бэндом». Это был типичный
«зигзаг» в сторону свинга. В дальнейшем это стало составляющей частью
нашего стиля, за что я как-то получил выговор от Грачева, прослушавшего
выступление НМДБ на одном из фестивалей. В числе других мы тогда сыграли
«Walkin’ My Baby Back Home» и «Cocktails For Two» с тутти и риффами в
стиле оркестра Каунта Бейси (в той степени, в какой это было возможно
для нас и для нашего состава духовых – труба, альт, тромбон, баритон).
Владик с упреком – или мне так показалось – бросил: «Ну вот, прямо
оркестр под управлением Виктора Кнушевицкого!». Видно, далеко отступили
от его любимого диксиленда, в котором он знал толк.
 В Тбилиси коллеги-джазисты говорили, что всё прозвучало нормально. Хотя,
судя по записи одной композиции на диске, звучание не было
сбалансировано. Старая беда не вполне профессиональных звукооператоров
той поры: всё, что на сцене находится в стационарном положении, звучит.
А если духовик отклонится от микрофона в сторону, он пропадает. Вроде бы
все слышно, но совсем не так, как хотелось бы.
Что в этот приезд не удалось вкусить в гостеприимном Тбилиси, так это
возможность посидеть в уютных подвальчиках за бокалом или хотя бы
стаканом знаменитого грузинского вина. То есть, подвальчики были, а вино
в них не подавали или подавали только уж очень своим. Время уже стало
слегка голодным. Антиалкогольная кампания была в разгаре. Кажущееся
изобилие предыдущих лет растаяло, как летнее облачко. «Мукузани», не
говоря уже о «Кинзмараули», можно было купить только в
специализированных винных магазинах, каковых было не так уж много, а
поэтому приходилось в Тбилиси отстаивать очередь... за вином.
Пресса реагировала на события фестиваля оперативно. Молодежная газета
давала короткие репортажи буквально утром назавтра. Естественно, о нас
было написано в строках, где перечислялись «также выступившие». Имя надо
было еще заработать. А мы заработали – похоже, как и все участники
фестиваля, – отпечатанные на глянцевой бумаге дипломы, которыми
«...награждается участник ансамбля имярек», с красивым капризным
орнаментом грузинских букв. «Это успех!», как говаривал в таких
ситуациях наш бывший басист Миша Атаманов.
* * *
В августе 1986 года призывает нас пред свои светлы очи Юрий Павлович
Козырев и предлагает срочно собраться в двухнедельную командировку –
гастроль по Узбекистану. Дело в том, что ДК «Москворечье» был Домом
культуры завода «Полиметалл», завода в системе Минсредмаша, сиречь,
Министерства атомной промышленности. И ЦК Профсоюза работников этой
самой отрасли предлагает нам прокатиться с выступлениями по городам и
прочим местам обитания трудящихся-атомщиков, которых в Узбекистане было
пруд пруди. Согласились с радостью, ибо гастроль – возможность поиграть,
пообыгрывать программу. Ну, и побывать в новых местах, куда судьба может
никогда не забросить. Не смущало и то, что это не сулило ни копейки
заработка. Но поездка без расходов на дорогу и гостиницу – это уже всех
устраивало. Было даже интересно услышать от представителя профсоюза,
отправлявшего нас, что доходы от наших выступлений пойдут в фонд
Чернобыля. ДК одел нас в униформу – были закуплены на всех мужиков
одинаковые голубые рубашки, а на всех участниц вокального квартета –
схожие по покрою разноцветные платья. Правда, произошли некоторые
изменения в составе в связи с невозможностью взять отпуск или недобором
«отгулов» и по прочим причинам. В результате образовался следующий
состав: Банных, Тертычный, Николай Костюшин – баритон-саксофонист,
преподаватель Студии, я, Середенко, Боря Кислов – опытный и вполне
известный банджист, и Сережа Бусахин, играющий в студийных составах
молодой барабанщик. Плюс – и какой плюс! – вокальный квартет студии:
Мила и Лариса Пашановы и две Ольги – Симановская и Оськина. Квартет
представлял собой уже несколько лет выступающий ансамбль, поющий
джазовые темы, расписанные на несколько голосов. Все девочки были
ведущими педагогами Студии по разным специальностям, а сами –
высокообразованными музыкантами с дипломами не ниже музыкальных училищ.
Пианистки сестры Пашановы вместе с Сергеем Середенко и меняющимися время
от времени ударниками также выступали в ансамбле «Барокко-джаз». Короче
говоря, наш десант имел возможность давать очень разнообразные концерты.
 Поездка была очень интересной и веселой. Базовым пунктом был город
Навои, центр атомной мысли и добывающей промышленности Узбекистана.
Разъезжали по всей республике: Ташкент, Самарканд, Советабад, Учкудук
(да-да, тот самый, что «три колодца»!) и какие-то еще, незапомнившиеся
города. Выступали в Домах и Дворцах культуры, сделанных с размахом,
который могли себе позволить атомщики. После привычных в Москве призывов
к жителям домов беречь в отопительный период тепло в домах, поразили
плакатики «Берегите холод!». Это значило, что в общественных заведениях
– клубах, ДК и прочих, – уже были кондиционеры, признак цивилизации
атомного века. А температура снаружи была под 40 градусов в разгар дня,
но при абсолютно сухом воздухе – откуда там взяться влаге! Поэтому жара
переносилась очень даже легко. С места на место переезжали на
прикрепленном к нам ПАЗике с очень веселым водителем, познакомившим
большинство из нас с блатным репертуаром раннего Розенбаума посредством
магнитофона, работавшего в автобусе без перерыва. Под этот аккомпанемент
мы за десять дней накатали около двух тысяч километров!
Проблем с выступлениями любой длительности не было. Основная масса
слушателей вряд ли была избалована джазом, но наши пьесы в традиционном
стиле и достаточно эффектные выступления вокального квартета принимались
всегда хорошо. А уж в часы (вечера, дни) отдыха бесились до одури.
Сережа Середенко оказался мастером по импровизированным играм, сценам,
розыгрышам, которыми мы себя доводили до слез от хохота. Мы были и
действующими лицами и зрителями в одно и то же время, развлекали сами
себя, и ничего подобного за всю жизнь я, а возможно, и все мы, – никогда
не испытывали. Причем, заметьте, это было отнюдь не следствием обильных
возлияний, честное слово! Самым щедрым угощением, которое нам
предлагали, было посещение бассейнов после выступлений, то есть поздно
вечером или даже ночью, когда жара слегка спадала, и в бассейне, кроме
нас, ни души не было. А особенно хорошо провели последние два дня, когда
в наше распоряжение был предоставлен уже опустевший пионерский лагерь
под Ташкентом, с изумрудного цвета бассейном. Цвет этот, поражавший
взгляд своей интенсивностью, был связан со способом обеззараживания
воды: вместо привычного хлорирования в воду добавляли... медный купорос.
Представляю себе пионеров, случайно нахлебавшихся этой водичкой. Но
купаться было приятно, даже глаза не щипало.
Из поездки привезли в Студию письма с благодарностями за прекрасные
выступления ансамбля, который на афишах именовался никак не менее, чем
«Народный коллектив, Лауреат премии Московского комсомола Диксиленд под
управлением Александра Банных». А еще привезли пару, которая в этой
поездке совершенно внезапно решила сделать поворот в своей судьбе –
Ларису Пашанову и Сережу Середенко, вдруг заявивших, что «нам не жить
друг без друга». Через месяц или другой срок, дававшийся ЗАГСом для
проверки надежности чувств, Сережа и Лариса женились. И насколько я могу
судить сейчас, через 20 лет, об этом не жалеют. Жалко лишь, что судьба
раскидала нас по разным концам земли, чуть ли не диаметрально
противоположным: они в Канаде, а я в Израиле.
* * *
Так о чем я начал толковать в самом начале повествования? О движении,
о восхождении? Движение было. Регулярные выступления, совсем непохожие
на большинство появлений на сцене в былые годы. Практически исчезли
танцульки. А концерт – это уже совсем другое дело. На концерты приходит
публика, знающая, что ей предстоит слушать, в большей или меньшей
степени подготовленная, интересующаяся и чаще всего – априорно
симпатизирующая выступающим. Это в танцах на вечере «в нашем клубе
заводском» принимают участие все гуляющие, потому как пришли на вечер, а
не на выступление оркестра. Конечно, и ранее нам приходилось играть
перед слушателями сидящими, а не толкущимися перед эстрадой, но это было
скорее исключением, чем правилом. То, что когда-то делалось в кафе,
например, в «Печоре», представляло собой смешанный вариант, ибо
восприятие музыки происходило под неким градусом. Джаз создавал фон для
веселого отдыха, можно было и потанцевать, а можно было и прислушаться к
тому, что доносилось со сцены. Выступления нашего нового состава стали
происходить в концертной обстановке, поэтому и арранжировки
потребовались более серьезные, мы стали их писать и разучивать. Три
инструмента в тутти могут звучать почти оркестрово. А четыре «дудки» –
труба, кларнет (альт) – тромбон – баритон – это уже почти оркестр!
Сравнительно традиционные «разъезды» можно было не расписывать, они
игрались достаточно правильно и без нот, разве что какая-нибудь фразочка
или даже один аккордик должны были прозвучать, как задумано, или как
было предусмотрено автором. Тогда уже нельзя было обойтись без нотной
бумаги. Хороший пример – игравшийся нами близко к оригиналу «Big Lip
Blues» Джелли Ролл Мортона. Понятно, что вся блюзовая тема, исполняемая
трубой, играется по-авторски, остальные делают свое дело
по-диксилендовому, с кружевами кларнета и «опорными конструкциями»
тромбона и/или баритона, но на третью и четвертую долю восьмого такта
играется два аккорда, без которых нет пьесы.
Короче, мне кажется, что движение вперед и вверх продолжалось.
* * *
Из осенних выступлений 1986 года запомнился большой фестиваль в
«Москворечье», посвященный очередному дню рождения советского джаза.
Дата проведения Валентином Парнахом первого в России джазового концерта,
1 октября 1922 года, по предложению Алексея Николаевича Баташева отныне
и вовеки стала считаться праздником советских джазменов. Кстати,
любопытно, является ли российский джаз правопреемником советского и
совпадают ли у них дни рождения? А буквально через неделю там же играем
в абонементном концерте традиционного джаза. Было весело. Играли почти
все московские диксилендщики. А с нами вместо тромбона выступал Коля
Костюшин со своим баритоном. За время среднеазиатской гастроли он привык
к нам и из ансамбля не выпадал. Вскоре после этого с нами однажды в
отсутствие Заверткина поиграл Сева Данилочкин, и мы с Сашей Банных
буквально одновременно, не как Бобчинский и Добчинский, воскликнули:
«О!!! Зачем нам тромбон, тем более такой не всегда предсказуемый, как
Игорь Заверткин? А что, если...»
Через несколько дней в квартире Банных на проспекте 26 Бакинских
комиссаров (коммерсантов?) произошел исторический «саммит». Собрались
втроем – Саша, Сева и я. Предложение Севе было высказано «в лоб»:
«Играешь с нами?». На что последовал незамедлительный ответ: «Да, с
удовольствием. Но...» А этим «но» было предложение или встречное
требование о том, что Банных будет играть в «Дециме». Саша не возражал.
Естественно, о приглашении меня в оркестр не могло быть и речи. Я уже
говорил о моих несуществующих отношениях с «Децимой», но Сева деликатно
и максимально корректно предупредил вероятно ожидаемые им вопросы
фразой, что у него есть некие этические обязательства перед Сашей
Смирновым, поэтому место пианиста незыблемо остается за Смирновым. И
вопрос был решен. С этого дня – и это было историческим результатом
«саммита» – Всеволод Абрамович Данилочкин, баритон-саксофонист, входит в
«основной состав» «Нового московского джаз-бэнда». Неоднократно
упоминаемые мной музыкальность Севы, его умение без лишних слов делать
точно то, что нужно, дали очень много нашему составу. Мы мыслили
настолько близкими категориями и исповедывали настолько схожую манеру и
стиль исполнения, что в дальнейшем, в течение почти шести лет работали
легко и весело. Мы стали буквально коллективом единомышленников в лучшем
смысле этого понятия, не в таком, какое в него вкладывалось партийными
функционерами, обожавшими так называть КПСС, не к ночи будь помянута.
Тромбон из состава не исключался, а если он иногда и отсутствовал, это
на качество уже не влияло. Позже, в начале 90-х Заверткина окончательно
заменил Вадим Ахметгареев, уже известный и вполне маститый тромбонист,
поигравший и в «Арсенале» Леши Козлова, и в других ансамблях. Вадим был
человеком профессиональным, с консерваторским образованием («по классу
бубна», как острил Игорь Тертычный), а это потребовало большей строгости
и точности в подготовке и разучивании композиций.
Вскоре произошла замена барабанщика Коли Калинина на Валерия Алхасьянца,
имевшего опыт работы и в малых составах, и в оркестрах. Процедура замены
Калинина, буквально висевшая в воздухе, тянулась долго из-за
нерешительности «лидера», Саши Банных, у которого не поворачивался язык
сказать Коле, что мы в его услугах более не нуждаемся. В итоге эту фразу
сказал кто-то другой, и мы расстались. Может быть, и не без обиды со
стороны первого ударника «Нового московского джаз-бэнда», как мы
окончательно стали себя именовать (НМДБ, а если необходимо, то NMJB, «New
Moscow Jazz Band»).
Мы регулярно посещали Ленинград, участвовали в фестивалях «Джаз над
Невой», выступали в Филармонии у Давида Голощекина. Дружеские отношения
со многими ленинградскими традиционалистами у нас существовали еще со
времен Владика Грачева, поэтому музыканты и теперь встречали нас всегда
тепло. Однажды, выйдя за кулисы после окончания нашего фестивального
выступления, услышал из группы наших коллег по традиционному цеху фразу:
«Потрясающе сильная команда!». Это польстило: ленинградцы лучше других
знали цену традиционному джазу.
В насыщенной выступлениями программе этого года был фестиваль «Ритмы
лета-87» в Риге. Концерты происходили в зале филармонии, жили мы в самом
центре Риги в одной из гостиниц ЦК КП Латвии, удивившей непривычным для
москвичей обилием и разнообразием действующих каминов. Всё, как
положено: и много музыки, и много наших болельщиков из числа старых
знакомых Саши Банных, бывшего рижанина, если помните, и приятное,
уважительно-доброе представление нас на концерте Володей Фейертагом...
А поздней осенью, уже с Севой Данилочкиным и Валерой Алхасьянцем
участвуем в масштабном фестивале в Казани. Комсомол Татарстана
организовал фестиваль с размахом, он шел четыре дня в лучших залах
города. На «Джазовом перекрестке-87» встретились музыканты хорошие и
очень разные: «Ретро» из Риги (Зига Резевский, Боря Коган, Ольгерд
Зариньш, Владимир Вайнер) и ансамбль Резицкого из Архангельска; Фишер –
Крамер и Чекасин – Молокоедов; бигбэнд Кима Назаретова из Ростова – и
Миша Альперин из Молдавии; мы с весьма традиционной программой – и дуэт
воронежского басиста Гдалия Левина с саксофонистом, и так далее. Мне
ранее довелось побывать в Казани в командировке, но тем не менее было
интересно ощутить вместе со всеми нашими ребятами какой-то непривычный
дух этого города. Нас повозили на экскурсионном автобусе, первым
объектом, продемонстрированным нам, был, естественно, Казанский
университет, где учился вождь мирового пролетариата. Небольшой
исторический обзор событий ХХ века однозначно подтверждает мысль, что
университетское образование российских вождей приводит к серьезным
переломам в судьбе страны: выпускник Казанского университета (Ильич)
создал на костях советскую империю, выпускник МГУ (Горбачев) успешно
развалил ее. Впрочем последнее к лучшему! Слава Богу, что не все
советские лидеры кончали университеты! Что бы было!
Погуляли по своеобразному городу, главным образом, по его центральной
части. На другую сторону реки Казанки, следуя советам аборигенов, не
наведывались. Нам не советовали это делать, если мы дорожим своими
жизнями. Мы ими дорожили. Да и нечего было там смотреть.
Мне понравилось, что в газетной заметке о нас написали примерно так:
«Ансамбль играет в традиционном джазовом стиле – от рэгтайма до раннего
свинга». Значит, уже чувствовался выбранный нами стиль. Не зря через
несколько лет, во время выступлений в Германии нас называли «Modern
Dixieland».
Именно в Казани я познакомился с контрабасистом Гдалием Левиным,
знакомство получило серьезное развитие в поезде из Казани в Москву, где
мы всю ночь играли в преферанс... Об этом мы вспомнили через 12 лет,
когда я встретился с Гдалием в Израиле. Он стал первым израильским
джазменом, с которым мне было, о чем поговорить, что мы продолжаем
делать до настоящего времени. Мы не только говорим, но изредка
умудряемся поиграть вместе. Правда, иногда Гдалий берет в руки не
контрабас, любимый мною инструмент, а скрипку, которую он всерьез освоил
уже на Святой Земле с весьма прозаической целью подработать игрой на
оживленных перекрестках Тель Авива. И жаль, что он живет по здешним
меркам далековато от меня: часа два с небольшим езды на машине, ровно
столько, сколько летит самолет из Казани в Москву. Гдалий Левин – фигура
очень колоритная, и нужна рука мастера, чтобы нарисовать его портрет. За
это не берусь, а интересующихся отсылаю в Интернет, где в электронном
журнале «Полный джаз» напечатан интереснейший репортаж Гарика
Искендерова под названием «Джаз с фронта и кухни: наши в Израиле» (часть
1, часть 2). Главный герой
заметок – Гдалий.
Завершался 1987 год очередным открытием очередного московского
джаз-клуба в ДК Медиков. Играли в обновленном составе и с новым
вокалистом – Володей Сидорковичем. То ли обстановка подействовала, то ли
какие-то другие факторы, но хорошо помню, что играли с невероятным
«заводом». Даже удостоился комплимента от Банных: «Ты играл так, что
рояль чуть ли не в щепки разлетался!».
Больших перерывов между концертами и фестивалями не было, а если они и
случались, мы и вправду работали, репетировали, расписывали, записывали.
Очень важно, что у нас было постоянное место для репетиций – Студия.
Чаще всего нам предоставляли небольшой зал на втором этаже, где Сережа
Середенко выгородил и оснастил скромную студию звукозаписи. Мы могли,
когда это было нужно, записывать и слушать себя, это очень помогало. Так
и росли.
* * *
1988 год был богат событиями и поездками. Началось все с фестиваля
«Весенние ритмы» в Студии. Я, как и многие москвичи, продолжаю так
именовать учебное заведение Ю.П.Козырева, устойчиво разместившееся в ДК
«Москворечье», хотя за годы с 1967-го оно несколько раз меняло свое
название; суть не менялась – «Москворечье» оставалось джазовым
образовательным центром Москвы и местом проведения джазовых фестивалей.
У нас уже устоялся состав – Банных, Тертычный, Данилочкин, я, Середенко,
Алхасьянц и Володя Сидоркович, певший с нами кое-какие стандарты.
Специально для него была сделана «фантазия на тему...» Я взял за основу
диск Эллы Фитцджеральд, где она исполняла с оркестром... пятьдесят тем,
группами по 5 – 6 песен, выбрал наиболее подходящее medley с учетом
возможностей Сидорковича и расписал для нас. Получилась композиция минут
на пять с имитацией оркестровых тутти и рифов. По-моему, звучало
неплохо. Это попурри оставалось в нашей программе еще два – три года. А
кроме того, захотел каким-то образом отметить нашу с Севой встречу после
Диксиленда Грачева. Рискнул и настрочил балладообразную пьесу под
лирическим названием «Снова вместе», или – сами понимаете – «Together
Again». Главная роль в ней, естественно, отводилась баритону. Ребята не
отвергли и стали её играть. Она тоже закрепилась в нашем репертуаре.
 Игравший с нами Валера Алхасьянц, и хорошо игравший, и вообще приятный
человек, – иногда затруднялся принимать участие в наших поездках из-за
обязанностей, связанных с работой в другом, профессиональном оркестре. И
как-то незаметно был заменен на нового барабанщика – Андрея Никонова, с
которым ранее иногда доводилось играть Сереже Середенко. Андрей был
начинающим, но старательным ударником, и в это время брал уроки у Ивана
Юрченко, основного ударника оркестра Олега Лундстрема, настоящего
профессионала. В «Новом московском» Андрей играл до последних дней
существования ансамбля,. Зная о «взаимном проникновении» составов НМДБ и
«Децимы», нас часто приглашали на выступления вместе. В программе
«Децимы» было также несколько номеров вокального квартета Студии «2 + 2»
в составе уже упомянутых сестер Пашановых, Ольги Симановской и Ольги
Оськиной. Таким образом, мы все вместе могли давать – и иногда давали –
целый концерт, даже в двух отделениях.
Лето было богато поездками: сначала в Уральск на большой молодежный
праздник под эгидой местной комсомольской организации, потом – в Тюмень,
в гости к нашему старому другу, строителю и банджисту Севе Бессарабу. С
Севой все мы были знакомы давно, он часто наведывался в Москву, его
можно было видеть на многих фестивалях и концертах, а на банджо он был
готов играть и играл при малейшей возможности. Бессараб – это очень
энергичный и жизнерадостный человек, заражавший энтузиазмом всех с ним
соприкасающихся. И безумно любящий джаз, прежде всего традиционный.
В Уральске мы были в непривычном составе: Банных, Ваня Волков, молодой,
но уже известный кларнетист, я, Середенко на бас-гитаре и тубе, Никонов
и Сидоркович. Сами выступления не оставили никаких особых воспоминаний,
а запомнилось авто-шоу, в котором принимали участие раритетные машины, в
том числе бронированный ЗИС из гаража Сталина, «Мерседес» Геринга и
другие, более симпатичные старые машинки. На «Мерседесе» мы проехали по
центру города, играя какую-то музыку, сидя на бортах и даже капоте
машины. А по пути, на одном угловом доме наткнулись на эмалированную
табличку с наименованием улицы: «Ул. им. Ем. Пугачева». Нам понравилось.
Экономно и в духе всепоглощающей страсти к сокращениям типа Осовиахим,
Мособлдорпрофсож, не говоря уже о КПСС, ОБХСС и т.п. Ассоциации привели
к воспоминанию о случае, когда семи- или восьмилетний сын, едучи со мной
в автобусе вдоль гигантской ТЭЦ-22, что в Люберцах, увидел на главном
корпусе столь же гигантские буквы «КПСС – УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ...».
Последовал неожиданный вопрос: «КПСС – это универсальный магазин?».
Сработала логика привычных сокращений вроде ГУМ, ЦУМ...
Жили в Уральске в гостинице почти на берегу реки Урал. Вода в ней была
холоднющая, но Саша – не зря его называл «Боцманом» его друг Витя
Фридман, пианист, – все же искупался и ужасно этом гордился. Не каждому
довелось побывать в водах легендарной реки!
А в Тюмени, куда мы прибыли вместе с «Децимой» на концерт, посвященный
столетию со дня рождения Ирвинга Берлина, нас радушно встречал уже
упомянутый банджист Сева Бессараб, работавший там в геологоразведочной
или какой-то подобной экспедиции большим начальником. И организовавший
наше выступление. Что же касается И.Берлина, то Тюмень могла гордиться
тем, что именно в ней родился великий американский композитор, бывший
сто лет тому назад Ициком Бейлиным, и, как говорят, только волей
чиновника иммиграционной службы США случайно переименованный в Берлина.
Разночтений его доамериканского имени – множество. Наиболее авторитетные
источники называют его Israel Isador Baline, путаясь в месте рождения:
большинство упоминает Тюмень, а кое-кто – местечко Толочин Могилевской
губернии. Одна из попавшихся мне статей о Берлине называется вообще
очень просто: «Главную песню Америки (имеется в виду “God Bless America”)
сочинил Изя из Могилева». Оставим это на совести или информированности
автора, тем более, что сам Берлин многократно шутливо называл себя
«сибирским евреем». А это явно в пользу его тюменского происхождения!
Мне кажется, что и транскрипция фамилии – Балин, Белин, Бейлин, –
зависит от вариантов произношения фамилии на идише. Наиболее логичной
мне представляется «Бейлин». Все это – не предмет спора, неясностей
предостаточно, например, в одной биографии отец будущего композитора
фигурирует как кантор местной синагоги, а в другой – как шойхет, резчик
мяса... Я предлагаю компромисс, допуская, что одно занятие не мешало
другому.
Вместе с тюменскими энтузиастами мы приняли участие в отправлении живому
тогда столетнему композитору поздравительной телеграммы. Адрес разузнать
было невозможно, поэтому телеграмма, вопреки возражениям почты, была
отправлена «на деревню дедушке», а точнее – «USA, to IRVING BERLIN». И –
вы будете смеяться! – Бессараб рассказывал, что почти через год за
подписью какого-то секретаря пришла благодарность за внимание, оказанное
великому старику. А прожил Берлин 101 год, войдя в историю американской
музыки как знаковая фигура. Фраза Джерома Керна о том, что «Ирвинг
Берлин не занимает какое-то место в американской музыке, он сам
американская музыка», – обошла все издания, где хотя бы мельком
говорится о нем. Мои воспоминания – не исключение. Но как не отметить,
что ни в солидном советском шеститомном музыкальном словаре, изданном в
1972-1980 г.г., ни в не менее солидном по виду «Советском
энциклопедическом словаре» 1980 года имя Ирвинга Берлина вообще не
упоминается. Американская музыка – для американцев! У советских
собственная гордость!
Сева Бессараб прекрасно организовал и концерт, и досуг гостей, и в конце
нашего визита был удостоен оды примерно следующего содержания:
Любит Сева Бессараб
Мужиков, детей и баб.
Не противны Бессарабу
Ни евреи, ни арабы,
И не чужды Бессарабу
Бланманже, омары, крабы.
Любит пиво, водку, квас,
А всего превыше – ДЖАЗ!
Пребывание в Тюмени подвигло меня на написание еще одной пиески, в
форме трехчастного рэгтайма (не фортепианного, ансамблевого). Заиграли
сразу и часто включали в концертные программы под названием «Москва –
Тюмень – далее везде». Что еще многократно напоминало мне о нашем
пребывании в Тюмени, так это полушубок из серебристого цвета овчины,
«крытый», как говорят в России, черным парусиноподобным материалом.
Пользуясь своим положением, Бессараб отвел меня на склад инвентаря и
спецодежды, где экипировались отправляющиеся в экспедиции рабочие, дал
возможность выбрать и совершенно законно оплатить покупку, и я стал
обладателем вещи, незаменимой в пору редких в Москве сильных морозов.
То, что шубейка не была похожа на модные фирменные дубленки, меня не
смущало. По своим теплозащитным свойствам она их явно превосходила. И
сейчас, после моего отъезда в более теплые края, успешно продолжает
согревать зимой моего старшего двоюродного брата, не подозревающего,
насколько история этого полушубка связана с джазом.
 Вне Москвы нам довелось еще однажды встретиться с Севой Бессарабом во
время поездки в Кустанай, где мы участвовали в городском празднике, на
уличной сцене под гигантским монументом, посвященном покорителям целины.
Думаю, что средств, затраченных на этот исполин, хватило бы еще на одно
покорение, но они ухнули в циклопическую конструкцию из камня, бетона и
нержавейки, выполненную в лучших традициях монументальной пропаганды в
стиле соцреализма. И если сейчас этот колосс ушел на нужды народного
хозяйства или просто растащен по частям – это лучший вариант его судьбы.
Бессараб поиграл с нами, его не надо было даже просить об этом. А еще
тогда вместо Андрея Никонова в нашем составе на барабанах играл Волик
Лакреев, тот, который из Диксиленда Грачева, мой хороший друг с
невеселой судьбой пьющего человека. Волик тогда уже играл откровенно
слабо, но у нас не было выбора.
В Кустанае мы почти прикоснулись к некоей святыне. Жили в стандартной
четырехэтажной гостинице из нескольких корпусов, а чуть поодаль, но в
составе гостиничного комплекса, стояло скромное двухэтажное здание,
подход к которому не казался затруднительным – лишь невысокий заборчик,
и всё. Оказывается, это была гостиница для гостей, выше которых не
бывает. И в самом деле, в ней за всю ее историю останавливались всего
два человека: сам «дорогой Леонид Ильич» (для тех, кто не в курсе, это
Л. И. Брежнев, титулы которого перечислять в рамках настоящего труда
невозможно, не останется места для моих воспоминаний) и – героиня номер
один казахского народа, Роза Рымбаева, достаточно рядовая, по моему
мнению, эстрадная певичка. Мы хотели подойти к безмолвному свидетелю
жития почти святых, прикоснуться к нему, но нам не посоветовали. Святыня
– она и в Казахстане святыня!
Где-то на первых страницах я упоминал о том, как познакомился с русским
романсом. Это знакомство через много лет сыграло нам добрую службу (об
этом мне напомнил все тот же Игорь Тертычный, мне бы его память!).
Однажды мы были приглашены в ресторан «Националь» играть на серьезном
банкете, организованном в честь какой-то австрийской делегации. Принимал
ее маэстро Владимир Минин, профессор, руководитель Московского камерного
хора. Столы буквально ломились от яств. В какой-то момент уважаемые
гости, зная о присутствии в зале жены Минина, известной певицы и ведущей
солистки хора Натальи Герасимовой, попросили ее спеть. Она выбрала
«Выхожу один я на дорогу» и попросила Минина сесть за рояль. Профессор
долго ковырялся в клавишах, но так и не смог подобрать аккомпанемент. Не
падать же нам лицом в грязь перед иностранцами! – пришлось мне попросить
его уступить мне место. И без проблем сопровождал певицу еще в
нескольких классических романсах. Пела она действительно очень хорошо. А
Маэстро, будучи ошеломленным, только произнес: «Да, джаз – это сила!».
После этого вместе с нами пел «Feelin'»...
 Завершали мы 1988 год праздником, который устроили фактически сами себе.
В один из декабрьских дней в «сто четвертой» – в уже упомянутом
небольшом репетиционном зале Студии – мы организовали нечто вроде
бенефиса. Формально отмечалось трехлетие нашего существования. А по сути
это был небольшой концерт и большой джем с пришедшими к нам в этот вечер
музыкантами, в присутствии наших друзей, поклонников и просто
любопытных. Судя по сохранившейся общей фотографии, с нами играли Игорь
Бурко из «Уральского диксиленда», Алик Мелконов, Игорь Заверткин, Нил
Фузейников, Андрей Родионов – «Кефир» (бывший отличный гитарист, затем
банджист-одиночка, предпочитавший игру на банджо и пение под собственный
аккомпанемент работе в составе). Ну и студийное «начальство», конечно.
Обстановка в зале была теплой по-домашнему – жены, дети, друзья. Мне
было очень приятно, что на этом вечере побывал мой друг, очень близкий
мне по духу человек Гера (Генрих) Вайнберг, архитектор, художник,
фанатично любивший музыку. Он неплохо играл на рояле и аккордеоне, ему
довелось руководить эстрадным оркестром. Человеком он был очень
разносторонним. В одном из журналов «Клуб и художественная
самодеятельность» однажды даже была опубликована его песня, правда,
слегка патриотического содержания. К этому он относился с большим
юмором. Были у Геры еще несколько неопубликованных лирических песен,
которые иногда распевались у него дома на наших встречах по поводу и
без. «Голубые небеса, горы снежные. Захотелось мне сказать, захотелось
мне сказать, захотелось мне сказать что-то нежное...».
Гера очень любил и хорошо знал творчество Гершвина. Был счастлив, когда
получил от друзей из Австралии диск с записью его фортепианных прелюдий
в авторском исполнении. Дома над пианино у него висели – и висят сейчас,
через 18 лет после его кончины, – два портрета, нарисованные им –
Чайковского и Гершвина. Мне порой не хватает Геры, когда хочется
посоветоваться с кем-нибудь близким. Он был мудрым и интеллигентным
человеком, и разница в нашем возрасте, почти десять лет, нам не мешала.
Вокруг него всегда была компания веселых и интересных людей. Когда волей
случая я с кем-либо из них встречаюсь или говорю по телефону, всегда
одна из первых фраз – это «Жаль, что Герки нет с нами!». Жаль, но,
увы... Еще один раз Гере довелось нас послушать на вечере в его
проектном институте, на который мы им же были приглашены. Наша музыка
ему нравилась, а вкусом он не был обделен!
* * *
Следующий год нашей – и моей – истории был воистину знаменательным.
Фестивали, концерты, репетиции – всё это меркнет по важности перед
событием, свершившимся в октябре 1989 года, когда мы в первый раз
выехали за границу.
Сашу Банных пригласили куда-то и предложили принять участие в культурной
программе «Дней Москвы в Праге». Если бы нам предложили поехать в
Болгарию или даже в Монголию, мы все равно были бы счастливы. А Прага...
Первый возникший вопрос был естественным: а как быть со мной, с моими
допусками и «осведомленностью»? Поражает полнейшая безалаберность и
отсутствие в стране какой-либо четкой системы, единых для всех законов:
когда этот вопрос был задан чиновнице, занимавшейся нашим оформлением,
она сразу сказала, что не стоит беспокоиться ни о чем, так как
оформление идет через МК партии. Общеизвестно, что упомянутая партия –
наш рулевой, который может позволить себе зарулить в любую сторону, даже
невзирая на действующие положения «о запрете контактов с иностранцами
лицам, допущенным к...». Я был «допущен к...», был готов к любому исходу
этого оформления, и мы уже подготовили резервный вариант – Витя Фридман
взамен меня. Но на редкость быстро и уже недели за две до отлета нам
были вручены пакеты с заграничными (синими, дипломатическими!)
паспортами с визами и билетами на самолет. Оставалось лишь тем, кто еще
где-то постоянно работал, взять отпуск на десять дней. Мое
непосредственное начальство против моего не очень длительного отсутствия
не возражало, хотя я не раскрывал карты и просил отпуск для отъезда,
скажем, на гастроль в Ленинград (Якутск, Мухосранск, значения не имело).
Но о предстоящей поездке за границу было необходимо поставить в
известность службу режима нашей фирмы. Иду к начальнику отдела режима,
знакомому мне бывшему военпреду, личности, если откровенно,
пренеприятнейшей. И излагаю в доступной форме, что, мол, я должен
вылететь такого-то числа на такой-то срок в Чехословакию в составе (NB!)
делегации МК КПСС на Дни Москвы в Праге. При этом явственно ощущаю в
кармане пиджака уже покоящийся там загранпаспорт и билеты. Петр Дмитрич
делает умную рожу и заявляет, что этот вопрос требует согласования с
руководством института, с замдиректора по режиму (отставным полковником
КГБ) и т.д., для чего им необходимо письмо, в котором излагается просьба
о предоставлении мне отпуска для командировки за границу. Благодарю за
внимание и ухожу, чтобы не сразу раскрывать карты, ибо такие письма были
уже вручены тем из нас, кто был связан с необходимостью получить отпуск
на эти десять дней, разумеется, за свой счет. Прихожу с письмом
назавтра. «Хорошо, мы подумаем». Прошу думать не дольше, чем до
такого-то числа, чтобы в случае отказа МК партии мог подыскать и
оформить документы на достойную замену. И зная, что от их решения уже
ничего не зависит, – в самом крайнем случае возьму отпуск за свой счет,
против которого не было возражений: мало ли с какой целью! И – спокойно
дожидаюсь ответа. Через пару дней раздается звонок, меня приглашает
упомянутый Петр Дмитриевич, и торжественно-приподнято, с явной завистью
объявляет: «Мы посоветовались, и есть мнение, что вы можете выехать за
границу. Правда, имейте в виду, что... », и далее следовала традиционная
тирада о том, что можно и чего нельзя. Терпеливо выслушал, поблагодарил
и вылетел из кабинета с радостью, что нечасто, но иногда и КГБ бывает
бессильным. Это сейчас и ежу ясно, что в СССР и вправду было несколько
ветвей власти: партийная, КГБ, а уже далее – законодательная,
исполнительная, если таковые вообще существовали; их заменяли две
первые, иногда действовавшие несогласованно, как и в нашем случае.
Готовимся к отъезду в полном составе: Банных, Тертычный, Данилочкин, я,
Середенко, Никонов и Сидоркович. Студия помогает через «Мостеакостюм»
взять напрокат белые «тройки», покупаем одинаковые «бабочки»
(сохранилась до сих пор), запасаемся «фраерским набором»
командированного за пределы Союза – появившимися в продаже импортными
бульонными кубиками, «Столичной», и НМДБ готов к выполнению задания
партии. Шереметьево, таможня, паспортный контроль – и мы за границей,
хотя еще в помещении аэропорта. Прежде всего, за это принимаем по
капелюшечке. И только в самолете, огромном, пузатом ИЛ-62, при
торжественном объявлении по радио, что мы пересекаем границу СССР,
следуют радостные вопли, объятия и бульканье выпиваемого. И все равно
еще не верилось, что мы, никогда ранее не покидавшие Союз, наконец,
летим за границу!
* * *
Решив изначально посвятить это «эссе» моим шагам в музыке, с музыкой,
к музыке, я частенько отвлекаюсь на сопровождавшие эти шаги вроде бы
мелочи, становившиеся иногда мгновениями удачи или успеха, а порой –
непреодолимыми препятствиями в движении. Впрочем, как может быть иначе?
Когда вся жизнь состояла из запретов и ограничений, любой выход из этого
круга был мигом радости, ощущения возможности что-то сделать по-своему,
ощущения свободы, хотя бы кратковременной и быстроисчезающей. Мне эти
ощущения были вдвойне, или во много раз более понятны, ибо мне пришлось
35 лет проработать в условиях весьма режимного предприятия, что
ограничивало мою жизнь жесткими рамками запретов пресловутых
«контактов», общения, выезда за границу. Но все-таки довелось мне
испытать многочисленные моменты маленьких радостей и менее
многочисленные – большого счастья. И одним из них была возможность
играть с такими же, как я, любимую мною музыку, которая никак не
вписывалась в рамки господствующей идеологии. А это уже было СВОБОДОЙ!
Вот поэтому я частенько отвлекаюсь на детали, имеющие весьма отдаленное
отношение к музыке, к моему джазу. (И сейчас, перечитав первую строчку
предыдущего абзаца, не могу не процитировать всплывшие откуда-то строчки
из пародии Сергея Васильева на «певца комсомола» Александра
Безыменского: «...Труба трубит в трубу трубою, труба трубою по трубе, к
боям в боях, от боя к бою...». Я неисправим!).
* * *
Что значит ассоциации, что значит начать расшевеливать память не
первой свежести! Вспомнил: ведь это не первая моя попытка махнуть за
рубеж нашей необъятной. Мое пребывание за границей в возрасте полутора –
двух лет в «буржуазной Литве» с мамой, откомандированной туда для работы
в Советском торгпредстве секретарем-машинисткой, конечно, не в счёт. Но
в 1980 году Союз композиторов и ряд общественных организаций выбили
поездку большой группы «деятелей культуры» в Варшаву на «Jazz Jamboree».
Как в их число попал Диксиленд Грачева, понятия не имею, но нам
предложили поехать, правда, за свой счет. И это уже было неплохо.
Комсомол принимал активное участие в организации этого мероприятия,
поэтому наша первая реакция касалась меня: надо заручиться просьбой ЦК
ВЛКСМ отпустить меня, грешного, в Польшу, «в составе делегации
московских работников культуры для участия в мероприятиях музыкального
фестиваля». Понятно, что слово «джаз» не употреблялось ни в коем случае!
А процедура выпуска за границу была четко оговорена. Надо было прежде
всего получить характеристику «выпускаемого» за подписью треугольника
предприятия, то есть директора, секретаря парткома, председателя
профкома, а иногда четвертым был секретарь комитета ВЛКСМ. В моем уже
некомсомольском возрасте последняя подпись была бы необязательной, но
характеристика должна быть дадена по запросу ЦК ВЛКСМ, значит, всё – по
полной программе.
Как это ни странно, моя просьба дать мне бумажку, необходимую для
открывания врат рая, была выполнена. Кончилось тем, что на заседании
парткома, обсудив мою персону и признав, что я вполне достойный человек,
«пользующийся авторитетом среди сотрудников», мне торжественно вручили
характеристику с четырьмя подписями и таким же количеством печатей.
Сверху для убедительности еще было вписано: «Утверждено решением
Парткома от... за №... ». В этом документе было всё: и какой я хороший
работник, и как я веду общественную работу, и как пользуюсь тем самым
авторитетом, и как выполняю повышенные соцобязательства... Было всё,
кроме одной, единственной необходимой мне последней фразы:
«Рекомендуется для выезда за границу, в Польшу, в составе...» и т.д.
Разговор был окончен. Характеристику можно было обрамить и повесить на
стенку. Больше она не нужна была никому. Я попытался было сунуться к
замдиректора по режиму, Борису Ивановичу Когрину, опытному кагэбешнику,
но, как это ни странно, приятному мужику. С ним мы многие месяцы ездили
по утрам служебным автобусом из Москвы в Дзержинку и даже вместе решали
кроссворды. На мой вопрос, удастся ли мне выехать, я получил лаконичный
ответ: «Никуда тебя не выпустят» – «А если это зависит от Вас, может
быть, Вы хотя бы не будете мешать оформлению?» – «Да если я даже буду
помогать, все равно ты никуда не поедешь!». Точка. Всё предельно ясно.
Не имей сто рублей, не имей тысячу друзей, но лучше всего – не имей
допуска. Кстати, Когрину тогда и вправду было не до меня. В Первом
отделе пропал – взял и пропал! – сов.секретный документ, в результате
чего, кроме выговоров по разным каналам, Когрин был переведен на другую
работу: он стал руководителем службы режима Мосфильма. В результате
старые друзья Когрина из нашей фирмы получили возможность бывать на
просмотрах интересных кинофильмов. А пропавший документ был найден через
несколько лет во время ремонта: он каким-то образом завалился за
стеллажи с папками.
А я стал с нетерпением ждать возвращения из Польши Грачева, Царева,
Васильева, Лакреева, Высоцкого и Сережи Митечкина, кларнетиста (в
будущем – директора одного из московских подшипниковых заводов).
Впечатлений у ребят было много, послушали фестивальные концерты, удалось
даже поиграть на джем-сэшн с польскими диксилендами, в том числе, с «Asocjacja
HAGAW». Волик был потрясен польским вокальным ансамблем «NOVI Singers».
Он, единственный, привез мне из Польши сувениры – значок и проспект
фестиваля, но, что гораздо существеннее, – это диск «Jazz Sebastian Bach
– Swingle Singers», до сих пор хранящийся у меня. А что оставило у
Диксиленда Грачева самые мрачные впечатления – так это дешевая польская
водка (на другую денег не было), которую «пить было невозможно». Но
пили, ничего не поделаешь!
* * *
К началу. Предыдущие главы (2,
3, 4, 5)
Окончание (7) |
