3. Сценки из жизни одного оркестра

В начале 60-х годов, в пору “оттепели”, культурная жизнь страны постепенно начала входить в более или менее нормальное русло. Что-то “разрешили”, на что-то, пока еще запрещенное, власти стали смотреть “сквозь пальцы”. Но на местах эти разрешения подчас не действовали - срабатывала инерция тоталитаризма,”железного занавеса”. И все же в воздухе повеяло весной. Стали вылезать из своих берлог гении всех мастей. Некоторым из них удалось “оседлать время” и прозвенеть уже в 60-е, некоторым по странной прихоти судьбы суждено было оставаться в полуподпольном существовании. Высоцкого при жизни так и не напечатали; Галичу, Войновичу, позже Ростроповичу и Солженицыну пришлось эмигрировать. Еще сметали бульдозером парковые выставки московских абстракционистов, запуганные москвичи пока не рисковали читать в метро самиздатовских Набокова, Хармса и Бердяева, но мы уже знали, что они есть. Дух свободы витал в воздухе и кружил головы. Москву посетил великий старец Игорь Стравинский, до сих пор не упоминавшийся в советских учебниках по истории музыки. И джаз как бы разрешили. Не без идейной подоплеки, разумеется,- музыка “угнетенных негров”. Но открылся в Москве джаз-клуб, опять-таки, под кураторством горкома и райкома комсомола. Еще строго соблюдалась пропорция: в репертуаре оркестров советские пьесы должны были занимать не меньше двух третей. Хотите играть больше американщины? Пожалуйста! Только передайте авторство Каунта Бейси Бабаджаняну или Эшпаю.
Железный занавес еще только чуть-чуть приоткрылся. Сквозь эту щелочку пока не могла просочиться литература, в том числе и нотная, из свободного мира. Поэтому процветал Витя Алексеев, монополизировавший самиздат запрещенных и редких пока книг и неизвестных у нас джазовых нот. Он хорошо знал свое дело. После встреч с ним на его квартире, где из под кровати выволакивались чемоданы с самиздатом, меньше чем 30 рублей (тогда большие деньги) я у него не оставлял. Однажды он выставил меня на 300 - этот долг висел надо мной месяца два.
Этот Витя Алексеев (Володя Данилин окрестил его “отцом советского саксофонизма” за манеру игры на альтовом саксофоне) эмигрировал сначала в Израиль, где зарабатывал на жизнь игрой на улице, потрясая бедных израильтян достижениями советского саксофонизма, а затем в Штаты. Сейчас он занимается своим прямым делом - торгует компьютерами, которые, если верить рекламе, он сам изобрел.
60-е - 70-е годы - время процветания биг-бэндов. Профессиональные и самодеятельные бэнды вырастали как грибы под дождем. Действовали старые, заслуженные: Утесова, Лундстрема, Рознера; создавались новые: Людвиковского, Старостина, Рычкова, Кадерского, Кролла... Это только концертные оркестры Москвы. Кроме них, было множество бэндов МОМА (рестораны) и москонцертовского “графика” (танцевальные вечера в институтах, учреждениях, танцверандах и пр.). И процветала самодеятельность -многочисленные дворцы культуры и клубы, где собирались подчас весьма неплохие оркестры. Так, к примеру, в клубе им. Горбунова долгое время существовал оркестр, которым руководил валторнист радийного оркестра Юрия Васильевича Силантьева Грант Месян. На все первые голоса (медь, саксофоны, ритм) он посадил хороших музыкантов из силантьевского оркестра, оформив их концертмейстерами. Этот бэнд звучал вполне профессионально, занимая всегда первые места на различных конкурсах самодеятельных оркестров.
Короче говоря, 60-е - 70-е годы смело можно назвать ренессансом советских биг-бэндов, и это была, несомненно, одна из самых симпатичных примет того времени.
И вот, на фоне такого “разгула” оркестрового джаза композитор Юрий Саульский создает еще один, правда, оригинального состава - к стандартному бэнду добавлялась вокальная группа из восьми человек (4 женских и 4 мужских голоса), и оркестр поэтому назвали ВИО-66 - Вокально-инструментальный оркестр 66 года рождения. Название, на мой взгляд, не очень удачное, так как по звучанию воспринималось как ВИА, - начинавшие тогда входить в моду ансамбли бит - поп - рок и прочего рода ширпотребовской музыки. Саульский, с которым я до этого времени не был знаком, подошел ко мне на студии грамзаписи “Мелодия”, где мы записывали тогда две мои пьесы, получившие одобрение на Первом Московском джазовом фестивале (одна из них - тот самый вальс “Юность”, упоминавшийся в одноименном рассказе) и предложил работать в создаваемом ВИО тенор-саксофонистом. Была обещана и поддержка моих композиторско-аранжировочных склонностей. Чего еще было желать? Я с радостью согласился.
Репетиционная база находилась в Лефортове, в клубе Ликеро-водочного завода. Приютившаяся на коленчатой Самокатной улице “Ликерка” располагалась в старинных, потемневших от времени кирпичных корпусах. Постоянно открывающиеся ворота проглатывали весело позвякивающие пустыми бутылками грузовики и выпускали в мир отяжелевшие - с полными.
Знакомые подшучивали: ликеро-водочный завод - самое подходящее для джаза место. Да мы, музыканты, и так уже чувствовали, что подходящее. Да, “ликерка” - весьма символичное начало, определившее ход дальнейшего развития славного “ликеро-водочно-вокально-инструментального оркестра”. Впрочем, если бы базой стала не “Ликерка”, развитие (в том же направлении) определило бы что-нибудь другое. Если старинные корпуса завода внушали почтение и даже некоторое веселое удивление (сколько же пьют!), то еще большим почтением мы прониклись, когда вошли в первый раз в маленький магазинчик, находящийся в здании нашего клуба. Ассортименту магазинчика мог бы позавидовать гастроном “Елисеевский”. От ликеров всех мыслимых и немыслимых видов до не менее разнообразных водок. Венчал все это великолепие фарфоровый пингвин натурального окраса с каким-то ликеро-водочным содержимым. Чтобы довести до предела ностальгию у приверженцев брежневской эпохи, добавлю, что свежайшие колбасы и сыры разнообразных сортов и такой же свежести сайки (они же французские, они же городские булочки) завершали картину. И все это в нашем клубном корпусе: спустился - взял; никакого народу, сервис на дому!
Оркестр собрался пестрый, непредсказуемый, а подчас и неуправляемый. Любой оркестр, особенно джазовый - паноптикум: скромные и не очень скромные гении, тихие алкоголики и скандалисты, “половые разбойники”, непомерно тщеславные певцы, рабочие сцены с задатками клоунов, интеллигенты и психи, работяги “от сохи”, держащие в руках вместо сохи тромбон или саксофон. ВИО-66 не был исключением. Но пестрота состава не помешала ему за короткий срок стать очень дружным и слаженным организмом. Наверное, музыка не позволяет язвочкам волнений, неудовольствий и взаимных антипатий переходить ту грань, когда маленькая язвочка становится смертельным нарывом. Как-то все быстро улаживалось. Случалось, правда (но крайне редко), хирургическое вмешательство, совершаемое самим маэстро в безнадежных ситуациях.
Начали мы с энтузиазмом. Джаза было много. Даже "песняк", мастерски инструментованный руководителем, звучал на уровне джазовых композиций. Начали пробовать свои силы и мы - музыканты, тяготеющие к аранжировке и композиции. Кроме меня, писали свою музыку и инструментовали чужую: Игорь Бриль, Леша Мажуков, Леша Козлов, Миша Цуриченко. Помощь руководителя, в которой мы все нуждались в наших опытах в то время, была деликатной, но твердой. Не знаю, как для других, а для меня два года, проведенные в этом оркестре, стали в некотором роде университетом, и когда я в 70-м году поступал на композиторский факультет Гнесинки, то довольно твердо “стоял на ногах”, особенно в плане оркестровки.
Но пили все-таки много. Конечно, не все. Лидировало “духовенство” (духовики), в первую очередь, медь. Но и остальные не отставали. Многочисленные города Союза, впечатления, связанные с ними, с концертами, джем-сешнс, выхватываются памятью лишь фрагментами. Многое покрыто завесой алкогольного тумана. В одном я тогда твердо уверился - с Москвой не может соперничать ни один город России и республик, разве что три прибалтийские столицы могут с ней поспорить, да Ленинград.
Первая гастроль была именно в Ленинград. За несколько дней до отъезда я сломал ключицу, ошалев от радости приобретения первого в моей жизни велосипеда. Коллеги не могли поверить, что это случилось не по пьяной лавочке, и переубедить их было невозможно. Я хотел было уже отказаться от поездки: все-таки больно - тяжелый саксофон висит на шее, но Саульский уговорил. Логика была железная: “главное, чтобы кость из под пиджака не торчала”. На поезд, тем не менее, я ухитрился немного опоздать - подбежал, когда он уже тронулся. Но надежные руки музыкантов подхватили сначала саксофон, а потом и меня и втащили в вагон. Джаза к этому времени в нашей программе поубавилось (Москонцерт не дремал), а вскоре добавился и музыкальный номер с куклами. Кукловоды - сами музыканты, в основном, из вокальной группы. Это была пародия на эстрадную певицу и аккомпанирующий ей квартет, с которым она обменивается смешными репликами. Все это было довольно забавно, и я думаю, что начальство сделало правильно, пойдя на такой шаг: в глухой провинции, которую мы вскоре стали обслуживать, наш джаз никому не был нужен, и номер с куклами оказался чуть ли не единственным, который примирял публику с потраченным временем и деньгами.
Одним из лучших кукловодов стал баритон вокальной группы Стас Найденов по кличке Мац. За благородной внешностью (он был очень похож на популярного польского киноактера Збигнева Цыбульского, и дымчатые очки в металлической оправе усиливали это сходство) скрывался совершенно неутомимый пьяница и такой же неутомимый “герой-любовник”. Успеху у девочек всех городов нашего необъятного Союза мог позавидовать даже непререкаемый авторитет на этом поприще первый трубач Витя Грицаев. Мне как-то пришлось наблюдать Маца в действии одновременно на двух фронтах - по части вина и девочек. В каком-то украинском городке мы прогуливались втроем: Мац, Саша Гордеев - трубач, с которым мы всегда селились в один номер гостиницы и я. Городок был славен винными бочками, попадавшимися буквально на каждом шагу. Мац не пропускал ни одной, и мы уже стали опасаться, что вечером он не сможет поднять руки с куклой. Но доблестный кукловод опроверг наши сомнения и с блеском выдержал испытание. Мало того, что на концерте он был в полном порядке и артистически управился со своей куклой, добавив несколько эффектных рулад в ее озвучивание, он еще и успел “закадрить”на прогулке нескольких девочек, решив “женский вопрос” в этом городке полностью и даже перевыполнив план.
Правда, вино не всегда действовало на него положительно. Иногда оно пробуждало в нем агрессию. Однажды мы с Гордеичем чуть было не стали жертвами его непредсказуемости. Дело было в Москве. Он зазвал нас к себе в гости. Жил он в маленьком домике рядом с оградой Пятницкого кладбища, что у Рижского вокзала. Большая печь и стены комнаты были расписаны его собственными руками какими-то чертями, кошками, летучими мышами, ведьмами и прочей нечистью. Мы крепко выпили и решили остаться ночевать. Но вдруг из за печки возник Мац с громадным столовым ножом и с диким криком “убью” набросился на нас. Нам удалось его скрутить, не повредившись, и отобрать ножик. Ту ночь мы не решились провести с ним в этой чертовой комнате и убрались восвояси от греха подальше. При встрече через несколько дней он не мог вспомнить этого инцидента.
Вообще, Мац имел склонность к некоторым странным, мягко выражаясь, поступкам. Так, излюбленной его хохмой было дикое сюрреалистическое действие: он протыкал себе уши на глазах изумленных зрителей. Производил он этот акт обычно в кафе или ресторане. Мы садимся за стол, делаем заказ и пока ждем его, Мац вдруг начинает протыкать мочки своих ушей вилкой. Течет кровь, а он продолжает: проткнет одно ухо и принимается за второе. Если вилки были алюминиевыми, он загибал зубчики и они повисали в ушах, как серьги. Девушки обычно не выдерживали этого душераздирающего зрелища - вставали и уходили. А он, как ни в чем ни бывало, вынет, распрямит зубчики и начинает ими есть. Забавно, не правда ли?
Инцидентов - правда, не с такими зловещими оттенками - вообще было немало. Так, однажды на гастролях тихий тромбонист Солдатенков по прозвищу Обормот устроил спектакль прямо на сцене. Во втором отделении мы - саксофонисты - стали прислушиваться к какому-то копошению над нами в группе тромбонов. Невнятные восклицания, чересчур громкий звук тромбона, - явно четвертый тромбонист выбивался в лидеры: не оставляло сомнений - Обормот "кирной". А в следующей пьесе у него хоть и маленькое, но соло на тубе. Эта была песня Мишеля Леграна - представление инструментов; солист Жора Мамиконов (нынче - один из солистов ретро-группы “Доктор Ватсон”), аранжировщик - ваш покорный слуга. Жора по-французски представляет инструменты оркестра ленинским жестом, и музыканты откликаются короткими сольными фразами. Дошла очередь до тубы. Жора поворачивается в сторону Обормота, и его рука останавливается на полпути - того и след простыл. И в ту же секунду “стремительным домкратом” он выкатывается на авансцену и потрясает зал львиным рыком своей тубы. В нотной записи это, вероятно, выглядело бы как мощное глиссандо из глубин тубного чрева до самых верхов и обратно. Но в свои два такта, подлец, уложился. Такая же стремительная пробежка за кулисы, но на место не сел. После этого номера пришлось давать занавес. “Розовый свет лег на лица”, - как сказали классики. Оркестр уже не мог сдерживаться.
За кулисами стоял наш дебютант и почему-то плакал навзрыд. Потом он стал снимать брюки. Может быть, подумал, что он уже в гостинице, и надо ложиться в постель? Но публика, вроде бы, ничего не заметила - подумала, что так и надо.
В Москве продолжались репетиции на Ликерке. Неукоснительно - и на гастролях и в Москве - репетировали до умопомрачения две вступительные пьесы мэтра: “Пролог” и “Знакомство с оркестром”. Мы сыграли их такое количество раз, что я, разбуди меня ночью и попроси изобразить, спел бы от и до без единой ошибки. Но свое слово шеф сдержал - все пишущие музыканты могли проявить себя в качестве аранжировщиков и композиторов. Я имел чудесную возможность услышать свою новую музыку в исполнении профессионального оркестра. К сожалению, я не использовал эту возможность на сто процентов по молодости лет, но все равно это было здорово.
Однажды я решил позвать на репетицию в Ликерку своего одноподъездного друга Славу Шапорина. У Славы в тот день были проблемы с “состояньицем”, как он выражался, - похмельный синдром. И денег нет. Я обещаю все устроить (есть у меня такая черта - желаемое выдавать за действительное) - у меня их тоже нет, но я надеюсь занять в оркестре. Слава приезжает на такси - он передвигается только на такси по причине хромоты. Слушает конец репетиции, но вижу - воспринимает плохо. Деньги пока никто не занял, и я начинаю нервничать. Обычно выручают девушки, но и они сегодня некредитоспособны. Репетиция окончилась, а денег все нет. Что делать? Может, к самому шефу обратиться? Не хотелось бы. Складываю дудку, открываю случайно наружное отделение портфеля (о, этот портфель! Я еще опишу его - это Поэма экстаза!) и, о чудо! Там полно денег! Как они там залежались и почему такое количество - ума не приложу! Слава, наблюдавший всю эту картину, потрясен не меньше меня. Берем такси и через пятнадцать минут мы в шашлычной. “Это волшебство!”, - как скажет много лет спустя Юра Маркин, лежа в моей кровати с мечтой об опохмелке в тот момент, когда я вхожу в комнату с бутылкой шампанского, чудом оказавшейся в недрах моего буфета в ранний домагазинный час.
А гастроли продолжались. И длительность их увеличивалась. Скучал я по Москве страшно. Когда конферансье читал монолог о веселом водителе троллейбуса маршрута “Б” (Садовое кольцо), который к объявлению о каждой остановке прибавлял свою импровизацию (“Улица Алексея Толстого, детская больница имени Филатова, - пусть будут здоровы ваши дети” и т. д.), я мысленно проделывал этот маршрут, и ностальгия брала меня в тиски.
В Днепропетровске на второй день мы с напарником (на сей раз это был саксофонист Коля Абрамов) оказались в плачевном состоянии: похмельный синдром, денег ни копейки, занять не у кого. Последняя надежда - моя теща и сестра жены, - они в то время там жили. Адрес у меня был. Обитали они на окраине, в рабочем районе за Днепром. Долго шли пешком; миновали бесконечный мост, нашли, наконец, дом. На месте оказалась теща - Татьяна Ивановна. Единственное, что она могла для нас сделать, это накормить макаронами. Денег у нее не было. Длинный, безрадостный ( по пути туда хоть надежда была) марш-бросок обратно и зреющая решимость занять-таки деньги. Чем закончился этот тяжелый день, не помню.
А в Гомеле пришлось запирать на ключ Карасева (первый альтист), который с утра взял резвый старт и к концерту мог оказаться неработоспособным. Так и сидел, бедняга, до шести часов. Сердобольные коллеги иногда подходили к дверям, подбадривали, а заточенный, являя безошибочное чувство времени (часов у него не было), канючил из-за двери: ”Двадцать минут до перерыва осталось! Хоть пива принесите!!!” Но приказ начальства никто нарушить не посмел. Так он и промаялся до вечера.
Рабочего сцены Юру Никулина (фамилия - прозвище по причине артистических наклонностей и сходства со знаменитым тезкой) тоже запирали, но тот проявил лихость и спустился по водосточной трубе. Мы наблюдали эту захватывающую картину, стоя у рыночной бочки с сухим вином и отпуская сочувственные реплики.
Этот Никулин, не нарушая традиций, был незаменимым посыльным (за вином, конечно же) и никогда не подводил. Естественно, что он всегда присоединялся к любой компании и везде оказывался желанным гостем не только по этой причине, но и потому, что обладал чувством юмора и всегда веселил всех, - устоять не мог никто, даже начальство.
Я все же не хочу, чтобы у Вас создалось впечатление, что гастрольный быт оркестра - это беспробудное пьянство и безобразия. Просто законы человеческой памяти таковы, что негативные стороны жизни, да еще связанные с забавными эпизодами, поставляются памятью в первую очередь.
Шла нормальная работа: мы писали аранжировки, занимались на инструментах, много репетировали. Успели записать пластинку, выступить на джазовом фестивале (“Джаз-67”), где сыграли мою сюиту. На фестиваль приехал Уиллис Коновер, и я дико волновался, так как играл соло. Тем не менее, концерт этот записали на пластинку.
Блистали солисты нашего оркестра: Игорь Бриль, Алексей Козлов, Володя Черепанов (недавно умер), Володя Журавский (давно погиб в авиакатастрофе)...
И все же ностальгия меня допекла. В Николаеве тоска по дому достигла предела, совпав по времени с периодом “отходняка”, что несколько помутило мой разум. Короче говоря, я решил сбежать в Москву за два дня до окончания гастролей. Незаметно собрав вещи, я пришел на вокзал, договорился с проводницей и был водружен на верхнюю полку за червонец или полтора. До отхода поезда смотрел в окно. Так и есть! Никулин пришел меня разыскивать (я намекал ему о своем плане) - заглядывает в окна... Я отпрянул от окна. До Москвы я с полки так ни разу и не слез.
Только в Москве на Киевском вокзале меня отпустило, и я вошел в норму.
Думал - выгонят, хотя мне было уже все равно. Однако все обошлось. А через пару гастролей оркестр прекратил свое существование. Еще одно хорошее начинание было загублено на корню чиновниками от искусства.
На очереди был Биг-бэнд Радио Вадима Людвиковского.

Продолжение следует

Юрий Чугунов