Большой Билли вспомнился до слез обидно и неожиданно - во время прогулки по Москве. Напомнив о своем существовании растянутым над Садовым Кольцом плакатом - "Спектрум в Москве". Для случайно забредшего в столицу жителя окрестностей Саратова (а соответственно, деревни, тетки и глуши) это было уже слишком.
Что мы знали о Кобэме в закрытом в тот момент городе Самаре, когда на дворе только начинала греметь перестройка? Что он есть. Что он хорош. Что он играл с МакЛафлином и что он играл с Томми Болином. Никто толком не знал, что представляет из себя Томми Болин, и потому мы строили в мозгах невообразимые и чисто подростковые логические цепочки: ну, раз уж
Кобэм играл с Маклафлином, то все остальные, с кем играл
Кобэм, по определению не хуже.
Говоря проще, мы не знали ничего. Нам было по шестнадцать-семнадцать, наши отцы слушали по преимуществу Майлса
Дэйвиса, а наши старшие братья - легендарную группу AC/DC. Нам не у кого было спросить и негде было послушать. Кобхэм был мифической фигурой, само его имя пришло неизвестно откуда - и, строго говоря, не было ни единой объективной причины делать героем именно его, а не Питера Эрскина, Элвина Джонса или Тони Уильямса. Просто так получилось. Мы даже ругались относительно того, как его надо звать - Кобэмом или Кобхэмом; не зная музыки, мы увлекались другой игрой звуков - фонетикой.
А потом началась перестройка, волосатики начали выползать из подвалов, Москва открыла шлюзы, нелегальные компакты потекли к нам рекой, отцы скрипнули зубами и купили нам по музыкальному центру. Кто-то стал слушать AC/DC, кто-то вообще перестал интересоваться музыкой. А
Кобэма все равно было не достать еще долго.
Потом пришел "Спектрум". Это была большая удача, редкая случайность - он пришел в фирменном исполнении, пришел в магазин, где давали диски напрокат. Поднять стоимость фирменного компакта для студента-первокурсника было нереально. Я притащил его домой, засунул в аппарат и приготовился к райскому блаженству. Он сильно подпортил мне это блаженство тем, что в первой вещи долго выстукивал какие-то нарочито аритмичные вещи, вместо того чтобы сразу врубить свой знаменитый мотор, но потом вернул мне его с лихвой. Безвестный Томми Болин насиловал свою гитару совсем не так, как от него ожидали - думалось, он окажется безжалостным техасским рейнджером, а он показал себя грамотным и умным технарем. Абсолютно ничего не говорившее имя Ли Склар заговорило своим басом достаточно убедительно, чтобы запомнить это имя на всю жизнь. Да много чего было. Было желание стучать головой по столу в такт, был в меру взбешенный отчим, было трогательное с сегодняшней точки зрения изготовление трех (!) копий концерта - вдруг, не дай бог, что-нибудь...
"Спектрум" стал одним из поворотных альбомов. Так же сильно ударяло многое - семнадцать лет есть семнадцать лет - но мало что так запоминалось. Были свои плюсы даже в Поле Маккартни (соло), но Пол Маккартни не вызывал желания искать себя в новых вариантах. А
Кобэм вызывал. И найти его было совершенно невозможно. Только года через два в руки попался Picture This, с каждой минутой которого внутри росло горчайшее разочарование.
Кобэм стер этим альбомом из памяти все то, что нарисовал в ней раньше. Из романтического героя, в которого по-девчоночьи хотелось влюбиться, он на глазах превратился в одного из оппортунистов, в одного из сдавшихся, опустившихся и предавших святое дело бескомпромиссного джаз-рока. Я ненавидел его почти так же, как ненавидел тогда Грега Лейка из ELP - дескать, именно он испортил Кита Эмерсона и заставил его играть попсу.
Кобэм был вырван из иконостаса, вывалян в перьях, вымазан в мазуте, вышвырнут на панель. Но только поздний
Кобэм, ничего общего в воспаленном сознании не имевший с ранним. Именно поздний: этакий улыбчивый, этакий красивый, с этакой прилизанной лысиной, этакий миллионер. Ранний остался. Избитый, угрюмый, дерганый, он остался.
Потом прошло еще несколько лет. В музыкальном плане перестройка оказалась счастьем, о котором в закрытом городе никто не мог мечтать. На прилавках стали сравнительно свободно появляться диски, которые осознанно игнорировались, потому что
Кобэм "уже не тот". На книжной рынке в серии дешевых mp3 продавался целый сборник
Кобэма, где его глумливо обзывали то Gobham, то Cobam. Тоже, надо полагать, обижены были ребята тем, что он не играл всю свою жизнь один только "Спектрум".
А потом был еще один удар по мозгам - купленный через силу "Парадокс"; и опять мальчишеский восторг, опять бегание по стенам, опять взбешенные родственники - теперь уже более близкие, уже женского пола, уже претендующие на то, что изливающийся из колонок поток звуков должен, во-первых, удовлетворять нас обоих одновременно, а во-вторых, помнить свое место и не претендовать не место родственников женского пола.
Теперь Кобэм едет в Москву. С Виктором Бэйли, который стал бы со своей музыкой точно таким же героем-антигероем, если бы бас-гитара была в определенном возрасте столь же привлекательна, сколь барабаны. С
Хайрамом Буллоком, который еще покажет планете всей, что такое игра на гитаре. С Томом Костером, который великолепен, пока не сажает рядом своего красавчика Тома Костера-младшего и не начинает ни к селу ни к городу лепить вместе с ним пасторальные картинки на тему "люби все, что движется".
А я еду из Москвы в Самару, выдерживая с
Кобэмом безопасную дистанцию в тысячу километров. И я не пошел бы на
Кобэма, даже если бы был в Москве. Потому что сейчас он опять в иконостасе. Черт с ним. Пусть я его не увижу, но пусть он будет в иконостасе. Ему уже не двадцать, и от него можно ожидать чего угодно. Я не хочу рисковать.
Удачи в белокаменной, Большой Билли!
 Юрий Льноградский
|
