"...мы же тебя
предупреждали"
или
как мне Александр Борисыч не
заплатил
Поступил я как-то в
оркестр Утесова. Было это в начале 70-х.
До того я работал в гостинице "Москва",
на 11-м этаже, в команде Стасика
Барского, известного в то время
деятеля МОМА. Находился я в "глубокой
завязке", т.е. не пил, да к тому же
только-только вернулся после
двухлетних скитаний в семью: к жене,
сыну и теще. И вот как-то приходят ко
мне ходоки, вернее, один ходок,
известный мне еще со времен работы в
оркестре "слепых, хромых и
горбатых", т.е. под управлением, А.Горбатых
в Москонцерте. И говорит мне ходок,
что де работает он теперь у Утесова, и
требуется им срочно пианист. Не
соглашусь ли я?
Я встрепенулся: там же
Чижик работал, гигант! Как же я,
бывший басист, смогу после него? Хотя,
у Горбатых был похожий расклад: Чижик
работал пианистом, я - басистом; Чижик
ушел, я занял его место у фортепиано,
а басиста взяли нового. Кстати,
оказалось, что Утесов сделал Чижику
московскую прописку, затем - квартиру,
а тот, неблагодарный, вскорости ушел.
После этого случая "Иванов" (так
звали Утесова между собой музыканты)
больше в жилищных вопросах никогда
никому не помогал. Оценив
предложение как лестное, я
согласился.
Оркестром Утесова
руководил в то время Константин
Певзнер, композитор, автор некогда
популярной "Оранжевой песенки",
бодро спетой грузинской девочкой
Ирмой Сохадзе. До того Певзнер
возглавлял эстрадный оркестр Грузии
"Реро". Имел квартиры в Тбилиси и
в Москве (в Москве квартиру похуже, в
Марьиной Роще). Все вокруг называли
его ласково "Котиком", а
костюмерша, женщина из простых, -
Пензером.
Итак, приняли меня на
работу. База (репетиционная, а не
военная) находилась в помещении
клуба фабрики по пошиву одежды "Вымпел",
где-то в районе улиц Юннатов и 8-го
Марта, сравнительно недалеко от
моего дома. Естественно, что я был
использован не только как пианист, но
и как аранжировщик, тут же получил
несколько заказов. Программа
готовилась новая, в честь 80-летия
Леонида Осиповича. Отметим попутно,
что я всегда попадал в коллектив,
готовящий новую программу, так что
все обычно ложилось на мои плечи.
Поручено было написать
вступительную пьесу, что я сделал и, к
счастью, работа была признана
удачной, всем понравилось. Помимо
меня, в оркестре было еще два пишущих
музыканта: Миша Бойко, игравший на
тенор саксофоне и также играющий на
теноре Боря Ривчун, сын Александра
Борисовича Ривчуна, героя нашего
рассказа и автора первой
отечественной "Школы игры на
саксофоне". Однако написание
вступительной пьесы Певзнер поручил
именно мне. Еще несколько номеров,
написанных мной, также были, вроде бы,
удачными.
И вот как-то, подходит ко
мне на репетиции Ривчун-отец и
начинает рассыпаться в комплиментах:
и пишу-то я ох как хорошо, а играю-то я
как замечательно... Я насторожился и
думаю: "Куда же это старик клонит?
Ведь хвалит-то явно неспроста, что-то,
видать, ему от меня нужно". Слово за
слово, картина проявляется.
Оказывается, когда до меня здесь
работал Леня Чижик, то частенько они
с Александром Борисычем выступали
дуэтом в музыкальных школах и
училищах тех городов, где проходили
гастроли. Я поежился внутри. "Не
люблю я играть дуэты без поддержки
ритм-секции, не такой уж я ловкий
виртуоз, как Леня", - говорю я А.Б. Но
он меня успокаивает: "Что Вы, -
говорит, - Вы Лене ни в чем не
уступаете". Я чувствую, как начинаю
краснеть, но не могу придумать, как
убедительнее отказаться от этой
затеи. Ощущая мое упорство, А.Б.
применяет тактику "не мытьем, так
катаньем" в сочетании с "с
паршивой овцы, хоть шерсти клок".
"А знаете ли Вы, Юра, что
у меня есть пьеса для саксофона с
оркестром? Не смогли ли бы Вы
аранжировать мне ее для оркестра?"
"Час от часу не легче", - думаю, -
"Представляю себе, что это за
музыка!" "А почему бы Вам не
предложить ее сыну?", - применяю я
контрудар. Но А.Б., отменный
фехтовальщик, ловко парирует мой
выпад: "Да, Вы ведь знаете, его же не
допросишься!" Все, мне крыть нечем,
не могу же я отказать ему во второй
раз. Покорно беру ноты и на прощанье
слышу: "Вы не волнуйтесь, я Вам
заплачу". "Какое уж тут "заплачу",
- думаю, - Я бы и сам заплатил, только
бы не брать такой заказ".
На следующее утро
спрашиваю музыкантов, заплатит ли А.Б.
"Жди! Он известный шаровик! -
смеются в ответ, - Удушится, а не
заплатит!" Подхожу к сыну: "Боря,
почему не хочешь отцу пьесу
соркестрировать? Он даже ко мне
обратился". "Да не вздумай! Не
соглашайся и вообще, гони его на х..!"-
отвечает сын. Я удивился такой
реакции чада: "Что это, Эдипов
комплекс?" Но меня успокоили, что
между ними давняя вражда, сын отца ни
во что не ставит, даже рассказали
забавный случай: как-то, во время
концерта, А.Б. сделал Боре замечание и
услышал в ответ: "Молчи, солдафон!"
Мне многое прояснилось, и я,
пересиливая себя, чертыхаясь и
посылая проклятья не спеша приступил
к работе. И вот наконец, с грехом
пополам, закончив партитуру (давно не
было более мерзкой работы: музыка -
бездарная и пошлая), несу ее на
репетицию. Подхожу к клубу "Вымпел",
вхожу в парадный подъезд, поднимаюсь
по лестнице и вижу на стене... Что бы
Вы думали? Портрет А.Б. в траурной
рамке.
История, конечно, очень
печальная, что называется, по
максимуму. Но, тем не менее, вот таким
оригинальным способом А.Б. уклонился
от уплаты, т.к. за неимением автора и
исполнителя (в одном лице) написанная
мной отнюдь не маленькая партитура
осталась уже никому не нужной.
На поминках коллеги мне
напомнили: "Мы же тебя
предупреждали..." |
