Септет Моррисона начинает концерт композицией "Still Dangerous", резко, практически без отмашки, словно торопясь вбить гвозди, на которых будет висеть вся конструкция вечера: несколько крайне характерных для коллектива мощных ударов духовой секции, за которыми следует полусекундная тишина, несколько быстрых сыгранных в унисон ни к чему не обязывающих фраз - и в лучах прожектора остается тенор-саксофонист Трой Робертс (Troy Roberts), колоритный шоколадный человек небольшого роста с инструментом по колено. Робертс тоже куда-то спешит, словно ему сразу же надо показать аудитории, что он умеет играть быстро; правда, со временем эта напряженность уходит, фразы делаются все осмысленнее, и ближе к концу соло становится по-настоящему сильным. Однако на Робертса уже давит сзади полоумный барабанщик Эндрю Фисенден (Andrew Fisenden), который все это время понемногу распоясывается и теперь уже молотит в аккомпанирующей партии так, что иному металлисту хватило бы и на развернутое соло; даже аплодисментов саксофонисту за барабанами толком не слышно. На смену Робертсу приходит Штокхаузен, солирующий, если позволительно так сказать, на сэмплах; его клавиатура начинает петь, стонать и визжать человеческими голосами самого широкого спектра полов и возрастов, а единственным ее сопровождением остается все тот же беснующийся Фисенден - что сначала воспринимается с усмешкой, потом с интересом и под конец - уже с некоторым ужасом: представьте себе, что вы пришли на концерт из серии "Джазовый Олимп" в прекрасный зал с прекрасно оформленной дамой (или, соответственно, в компании прекрасно оформленного джентльмена) и напоролись на настоящую стену звука, в которых пока что заявленной трубы мирового уровня просто не было слышно.
Впрочем, "Still Dangerous" показалась не столько опасной, сколько какой-то разбалансированной и не совсем доступной - сразу же войти в стилистику коллектива трудно. Словно извиняясь, Моррисон продолжает программу пьесой "Self Portrait", приглушенной задумчивой балладой, густо закрашенной ритмическим рисунком рэгги, где на первый план выдвигается опять-таки не сам маэстро, а второй трубач его состава, Мэттью Джодрелл (Matthew Jodrell), правда, в соло вместо трубы берущий в руки флюгельгорн. И вот этот парень играет уже по существу, не рвется в небеса, честно остается в стилистике, "раскачивает" свое соло не революционно, а эволюционно. И, словно подтверждение выигрышности такого подхода, он первым из музыкантов наконец-то слышит аплодисменты, которые ему адресованы. С окончанием соло Джодрелла пьеса опять начинает вызывать больше вопросов, чем отклика; обращает на себя внимание странная размазанность гармоний, какая-то явно осмысленная, но непонятная навскидку грязь в общем звучании. И, как ни странно, начинает неприятно цеплять ухо электроника Штокхаузена: хочется простого акустического фортепиано вместо многочисленных разноплановых звуковых текстур, которые не приносят в музыку содержания и лишь без устали красят, красят и красят то, что Джодрелл только что более чем успешно изложил несколькими черно-белыми росчерками. Однако "Автопортрет" аудитория встречает с не меньшим энтузиазмом, и именно это заставляет наконец задуматься: почему же у меня столько вопросов и замечаний, если народ только что не бьется в экстазе? Видимо, потому, что к этому моменту в игре септета Моррисона не было ни единой технической зацепки; коллектив сыгран и звучит безукоризненно, его работу можно показывать в качестве образца ансамблевой игры. Не хватает пока лишь той изюминки, которая для каждого всегда будет специфически своей.
Моррисон долго веселит слушателей, показывая свой электронный духовой инструмент - выпиленный в форме трубы духовой синтезатор; хороши и его трюки, и его чувство меры: уложившись буквально в две-три минуты, он предлагает залу послушать "что-нибудь помедленнее" и объявляет "St. James Infirmary". Штокхаузен оставляет свой клавиатурный пульт управления и присоединяется к ритм-секции с сопрано-саксофоном (!); сам Моррисон в очередной раз берется за тромбон. И перед аудиторией звучит… оркестр Карлы Блэй. Вот он, момент истины: Моррисон не музыкант, но исполнитель мирового уровня; не новатор, но компилятор мирового уровня; не гений, но талант мирового уровня. Зная Карлу Блэй, после вступления к "Святому Джеймсу" можно подавать на Моррисона в суд за плагиат: это блестяще сыгранное и блестяще стилизованное вступление уже было придумано великой американкой, пусть даже и придумано к совершенно другой композиции (тоже, кстати, стандарту - “Goodbye Pork-Pie Hat”). Духовая секция нарочито пьяна, нарочито трагически печальна и нарочито рассинхронизирована; разве что у Карлы Блэй тромбонист несколько более талантлив. И Моррисон, хитрая австралийская лиса, опять выказывает такт и потрясающий, действительно потрясающий талант компилятора и аранжировщика: в тот момент, когда использование чужой идеи переходит из стадии невинного музыкального жульничества в стадию преступления, его группа вдруг всаживает во вздрогнувшего слушателя несколько духовых "пачек" - и уходит в тишину, предоставляя солистам возможность раскачивать свои соло в традиционной манере, от неторопливого обыгрывания темы в начале до исступленного визга в конце. Играет соло на тромбоне и сам скалолаз, доказывая, что он действительно владеет этим инструментом. Но гениально? Нет. На крепком профессиональном уровне.
Правда, последней вещью первого отделения, собственно "On The Edge", Моррисон себя реабилитирует. Редкий случай: человек, сделавший, казалось бы, все, чтобы грамотно увести аудиторию от традиционного мэйнстрима, наиболее сильно выглядит в стопроцентно классическом бибопе. Налицо все признаки: невообразимо быстрое начало, проигрывание зубодробительной темы духовыми в унисон, соло, которые слушатель просто не успевает понять (Трой Робертс берет такой темп, что ему попросту не хватает дыхания и он вынужден рубить фразы даже не посреди такта, а каждый раз в принципиально новом месте такта). Наконец, дуэль: в конце композиции сходятся сам Моррисон и Джодрелл, оба с трубами, оба преисполненные решительности передудеть оппонента, оба изощряющиеся в "верхах" и заковыристости фраз. Тут Моррисон наконец явно показывает класс и слегка ставит молодого коллегу на место, хотя коллега, судя по его вкусу и грамотности, в будущем еще многое скажет старшему товарищу. Ну, а публика уже не просто аплодирует, а беснуется, да и есть почему: это действительно высококачественный сбалансированный джаз, в котором нет каких-то концептуальных натяжек. Даже соло Эндрю Фисендена на ударных каши не портит: энергетика нагнетена такая, что все к месту.
После перерыва - очередной всплеск "идейности". Композиция Штокхаузена "Da Speech", написанная в 2001 году под впечатлением речи Джорджа Буша, представляет собой рэп, словами к которому являются переставленные местами слова этой самой речи. Буша, правда, в Светлановский зал не привезли, но Штокхаузен со своими сэмплами не подкачал и тут: когда дело дошло до его соло, клавиатуры опять запели, причем запели с настолько явным подтекстом, что стало как-то не по себе. Цитирование американского гимна в контексте истории композиции еще можно понять, но вот суфийские песнопения, выжимаемые из электроники, вновь начали резать слух. Дело даже не в самой музыке и не в самой концепции - бог с ним, еще и не такие идеи люди пытались высказать через инструментальную музыку. Дело в том, что впервые в концерте музыкантам начало изменять чувство меры: во-первых, концепция происходящего была не особенно очевидна даже после объяснений, во-вторых - долгие и совершенно неочевидные шумовые электронные медитации под аккомпанемент гремящих барабанов привели группу уже к какому-то откровенному "индустриалу". Второй момент истины: неожиданно понимаешь, что с такой музыкой ни один отечественный музыкант на сцену Светлановского зала ММДМ пущен бы не был никогда и ни на каких условиях. Комментарии, полагаю, излишни.
А вот то, что произошло после "Речи", стало уже даже не моментом истины, а откровенным провалом. Моррисон, славящийся помимо своей альпинистской эксцентричности образовательным меценатством (он патронирует молодые австралийские коллективы и реализует из собственных средств специальные гранты на обучение музыке), решил дать поиграть басисту, которого до тех пор видно практически не было. Дейн Элдерсон (Dane Alderson), обладатель роскошного шестиструнного баса, особого впечатления не производил: его партия была по-хорошему скупой, без технического цирка. И, видимо, простого соло человеку было бы недостаточно - надо было "раскрыться". Моррисон объявляет "Nature Boy", музыканты уходят со сцены, и начинается самый настоящий кошмар: Элдерсон, рассчитывая продемонстрировать технику и универсальность одним махом, играет десятиминутное (!) вступление, в котором пока нет даже ни единого обращения к собственно теме. Это серия красивых аккордовых переборов, бесконечных повторений непростых фраз "пальцами" и… все. Судя по всему, предполагалось, что Элдерсон демонстрирует свое умение играть так, как играют соло через процессоры Виктор Вутен, Майкл Мэнринг и прочие короли бас-гитары. С той разницей, что Дейну процессор не нужен: он успевает и сыграть задающую темп и тональность монотонную фразу, и положить в ее конце небольшой кусочек "добавки". В результате зал десять минут слушает один и тот же рефрен, все попытки расцветить который приедаются уже на втором десятке. Люди переговариваются, в зале весело звонят мобильники, а Элдерсон не сдается. Наконец, кому-то приходит СМС с классическим сигналом азбукой Морзе - три коротких сигнала, три длинных, три коротких. Элдерсон ловит жар-птицу за хвост и закладывает в свой рефрен повторение этого сигнала; и - бинго!- Элдерсон сбивается и ломает ритм.
Если Моррисон претендует на звание педагога и щедрого дарителя грантов, то после такого выступления он должен снимать своего басиста с довольствия и подвергать его публичной порке. Если он претендует на роль аранжировщика в собственном коллективе - он должен извиняться перед публикой. Да, конечно, через десять минут Элдерсон наконец-то находит тему, но зачем-то сначала пытается доказать, что владеет и еще одним трюком - умением проиграть тему поверх одновременно исполняемых аккордов. Только он играет один (!) аккорд, и поэтому ему приходится сначала видоизменить тему, а потом смириться с тем, что она вообще уходит в диссонанс. Ну ничего; зато это уже самый конец агонии, Моррисон уже присаживается за фортепиано, Фисенден возвращается за барабаны, взаимные перегляд, кивок, руки опускаются на клавиши - есть. Снято. Звучит "Nature Boy", Элдерсону аплодируют. Девочки и мальчики. Люди постарше осторожно оглядываются, и в их взглядах читается классическое: "что это было?".
"Соло" басиста искупается в первую очередь партией самого Моррисона на фортепиано. Лидер септета простецки грубоват, временами машет ногой выше клавиатуры - но тем не менее наконец-то играет что-то отчетливо свое, не адаптированное из чужих коллективов. Моррисон-тромбонист в сравнении с Моррисоном-пианистом - никто. Моррисон-пианист в сравнении с Моррисоном-трубачом - студент в плане техники и полноправный коллега в плане мышления. Композиция слушается, раскачивается, она наконец-то сбалансирована и эмоционально точна. Словом, опять есть за что аплодировать по существу.
А под занавес группа выдает "Караван". Вновь буйствующий Фисенден, вновь привлекающий к себе пристальное внимание Джодрелл, вновь ушедший (и слава богу) в чистый аккомпанемент Элдерсон. Правда, в традиционном для "Каравана" соло на ударных наконец-то показывает себя совершенно безликий перкуссионист Санил де Сильва (Sunil de Silva), но какого бы то ни было лица у него от этого не появляется. И хотя труба Моррисона опять извергает миллионы нот в секунду, хотя зал кипит и хотя, в общем и целом, концерт нельзя назвать меньше чем "очень хорошим" - я ухожу из ММДМ в определенной печали. Печаль эта вызвана в первую очередь тем, что я уже давно, в силу личной специфики, не могу смотреть на концерт как слушатель, заплативший свои N рублей и ожидающий удовольствия как минимум на ту же сумму. Не могу смотреть и как журналист, пришедший по бесплатному пригласительному и обязанный балансировать между личным впечатлением и объективной реакцией масс. Я уже давно смотрю на каждый концерт как организатор, пытаясь прикинуть его бюджет и соотнести его с результатом. И я вижу, что на сцене был один действительно достойный перелета Австралия-Россия-Австралия музыкант, Мэттью Джодрелл; один действительно достойный этого перелета исполнитель мирового уровня, Джеймс Моррисон; но был и Санил де Сильва, вместо которого мог отыграть без потери качества, скажем, Йоэль Гонзалес из Питера, если уж так обязателен иностранец.
В абонементе "Джазовый Олимп" еще много имен и больше ни одного подозрительного австралийца с мировой известностью: будут, например, Джои ДеФранческо и Кенни Баррон. Очень хочется верить, что если они привезут своих студентов - то студентов вроде Мэттью Джодрелла, а не Дэйна Элдерсона.

Юрий Льноградский
Фото: Павел Корбут