Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
Посвящается всем нашим джазфэнам,
которых я когда-либо знал.
«Если в этой книге есть что-нибудь, то скажите мне, что
в ней есть — это гораздо лучше, чем пускаться в рассуждения
о том, чего в ней нет и что бы должно было в ней находиться».
/Добролюбов/
Название я позаимствовал у Уиллиса Коновера. Когда-то в журнале «Америка» (№ 52 за 1961 г. ) была опубликована его статья «Мои друзья — артисты джаза». Что ж, его друзья — джазмены, а мои — джазфэны (хотя и джазменов тоже немало). Кроме того, заимствование названий бывало и у профессиональных писателей и поэтов.
29 июля 1990 г., Воронеж
Сороконожка долго думала, с какой ноги пойти, и разучилась ходить. Всегда долго думаешь — с чего начать. Это самое трудное. Я вообще пишу очень медленно, а тут задача — как начать книгу.
У каждого времени, кроме вереницы исторических событий, есть еще своя музыка, свои краски и ритмы. Они неповторимы и уходят вместе со своими современниками. И если судить по большому счету, то я очень рад, что мне так повезло, что вся моя жизнь столь тесно и последовательно переплелась со всей эволюцией послевоенного советского джаза в целом — его низвержением и запретом, его ростом и подъемом, пиками и относительными спадами. Наш. джаз и я — мы были современниками.
Почти все наши воспоминания из раннего детства связаны с эмоциями. По мере взросления они под воздействием негативных явлений цивилизации притупляются, окрашивая жизнь человека в серый цвет. Музыка помогает воскресить эмоции…
Как о чем-то драгоценном я вспоминаю сейчас о своей безгранично восторженной увлеченности тех лет, когда каждый день перед тобой открывал что-то новое. А ведь время конца 40-х — начала 50-х для джаза было у нас довольно мрачным. Многие уже забыли, как это было, а молодые просто не знают или не верят. Да и самому теперь в это верится с трудом. Сколько необъяснимых, алогичных с точки зрения нормального цивилизованного человека шараханий в сфере культуры (и не только) было совершено нашей властью, которые потом «постфактум» пытались объяснить и даже как-то оправдать. Помните? «Конфискация скрипичного ключа у Шостаковича и Прокофьева». «Наше гневное «нет!» — кибернетике, генетике, джазу, папиросам «Норд»‘ и французской булке!». Правда, сохранились слова «пленум», «бюро», «комитет», «биде»….
Все это происходило из-за недостатка культуры, который джазовую культуру практически свел к нулю, и так мы оказались в культурной изоляции. Всякая нетерпимость связана с ненавистью, она порождает межнациональную вражду и запреты на все, что не наше, чужеземное. Поскольку в этой стране любое искусство всегда было «партийным» («Все мы творим свободно, по велению сердца, сердца же наши принадлежат родной коммунистической партии», — писал В. Мурадели в журнале «Коммунист», № 15, 1969 г.), то партийная нетерпимость в сочетании с ждановским уровнем культуры однозначно определили негативное послевоенное отношение властей предержащих и к «буржуазному джазу. А нетерпимый человек на номенклатурном госпосту — это же страшная вещь. Отсюда все и пошло. Ведь обычно такие вершители судеб не просто отвергают все непонятное (по принципу «Не нравится — значит, плохо»), они активно ненавидят и на дух не переносят это непонятное — Тарковского и Параджанова, Феллини и Бергмана, Стругацких и Кортасара, Филонова и Малевича, Стравинского и Кэйджа. Простая человеческая любознательность, попытка шире раскрыть глаза и уши на что-то новое, непривычное — нет, этого не было. Культуру давили идеология и нетерпимость к инакомыслию.
На примере джаза мы знаем, как многие десятилетия па нем висел бессмысленный ярлык «музыки толстых», приклеенный еще в 1928 г. А. М. Пешковым, «священной коровой» соцреализма, который услышал в нем (нам неизвестно, что именно он слушал) лишь то, что мог услышать человек с его воспитанием и кругозором. Но и специалисты-чиновники, как, например, секретарь Союза композиторов РСФСР М. Чулаки, уже значительно позже, писали о джазе так:
«В чем смысл дхазовой импровизации? Весь смысл импровизации заключен в тесном контакте с публикой, во взаимном взвинчивании с доведением если удастся, до «шокового» состояния. Искусство джазовой импровизации родилось в Америке, в кабачках, являющихся там главными местами общения людей. В этих заведениях танцуют между столиками под звон бокалов и различные световые эффекты. Импровизационный джаз — неотъемлемая часть подобной взвинченной танцевальной атмосферы. Там он родился, там он уместен. Но трудно представить, чтобы можно было импровизировать на концертной эстраде целый вечер, по определенной программе!» («Сов. культура» от 8 декабря 1962 г.). Это после приезда Бенни Гудмена!
У нас все время шла борьба за повышение сов. культуры, но была ли она сама? Зато в отличие от других стран всегда было Министерство культуры (Комитет по делам искусств), завязшее в плену догм и стереотипов. Как тогда говорили: «Не бойся министра культуры, а бойся культуры министра». В 50-х годах там точно знали одно: джаз — это плохо.
С другой стороны, в эти же годы наш джаз переживал уникальное для себя время, которого раньше не было и больше не будет, превратившись из чисто музыки еще и в некий социальный символ. Пожалуй, лучше всего эту ситуацию обрисовал однажды в журнале «Ровесник» (1983 г.) Л.Б. Переверзев, правда, немного по иному поводу, суждения которого мне хотелось бы здесь вкратце привести:
«Большая часть нашей молодежи 50-х узнавала джаз в критический период своего возмужания, совпавший с ломкой всего ее мировоззрения, т. е. именно тогда, когда она особенно остро нуждалась в духовной опоре и в каком-то новом источнике веры, надежды и любви. Молодые люди, потерявшись в хаосе идейного распада и всеобщего отчуждения, неожиданно приходили путем джаза к тому, чего им так не хватало в окружающем мире и даже родительском доме: к искренности, теплоте, бескорыстной поддержке, тесному братству и кругу единомышленников. Сытые по горло пошлостью современной им популярной музыки и всей культуры соцреализма в целом, они обретали в джазе освобождающе-свежий способ художественного видения и отражения действительности; умение принимать факты такими, каковы они есть; едкий сарказм, подвергающий испытанию на прочность каждое патетическое высказывание, каждую самоуверенную позу, каждый претендующий на окончательность вывод; наконец, неистребимый юмор, тотчас разоблачающий и высмеивающий любую фальшь, напыщенность, мнимую многозначительность и осторожную (а потому ущербную) серьезность».
Разумеется, столь экзальтированное отношение к джазу было уделом сравнительно немногих, большинство же просто двигалось в русле моды, вскоре для них прошедшей и не оставившей в них сколько-нибудь заметных следов. Но те, в ком джаз затронул истинные, сокровенные струны их существа, сохранили ему верность до конца своих дней. Да и могло ли быть иначе? Джаз привлекал самых разных людей атмосферой свободного общения, когда имеет значение только личность музыканта или любителя джаза, твоего коллеги и собеседника, а больше ровным счетом ничего. Именно здесь творческая личность преобладает над всем остальным. Это объединяло всех нас и в этом нет ничего удивительного.
Было и есть множество людей в нашем современном джазе, которые заметно повлияли на его развитие, сами не будучи музыкантами. Точнее, иногда которые из них являлись одновременно и профессионально играющими музыкантами, но подавляющее большинство состояло из тех, кто, не издавая никаких музыкальных звуков, так или иначе всю свою жизнь способствовал пропаганде джаза, проводил концерты, фестивали и сессии записи, открывал джазовые клубы, студии и молодежные кафе, устраивал фотовыставки, «пароходы» и джем-сешнс. Те, кто в своем городе использовал любую возможность и создавал условия для того, чтобы наши джазовые музыканты могли играть джаз. Среди них были инженеры, врачи, преподаватели, студенты, журналисты, художники, архитекторы и архивариусы, физики и лирики, кандидаты наук и клубные работники. Кое кто из них, оставшихся в джазе и по сей день, теперь называет себя менеджерами — суть от этого не меняется, ради бога. Все они «уплатили свои взносы».
Этот мир постепенно уходит и в своей небольшой книге я хочу рассказать о тех, кто сам о себе, наверное, никогда не расскажет и не напишет. Это организаторы советского джаза в той или иной форме, его невоспетые герои, без которых у нас и джаза-то не было бы. Это очень разные люди, с их достоинствами и недостатками, главным образом, любители, «джазфэны». Основное место работы или семейная жизнь большинства из них меня никогда особенно не интересовали, во всяком случае, не в первую очередь, т. к. у нас был другой взаимный интерес и его вполне хватало для общения, одно это имело значение. Здесь в голову приходит аналогия с какой-нибудь религиозной сектой: если я приеду в незнакомый город, где ни разу не был, но там, однако, есть джаз-клуб, то я пойду прямо в этот «молельный дом» джаза с полной уверенностью, что найду там братьев по духу, которые откроют мне дверь и окажут мне внимание и радушие. По крайней мере, так было.
Само собой понятно, что я могу здесь говорить лишь о тех пособниках джаза, кого знал лично и достаточно хорошо в течение последних 30-ти и более лет, ибо знаком далеко не со всеми. Но со многими. И пусть это будет рассказ в относительно хронологическом порядке, не столько о событиях, сколько о людях, по мере возникновения моих новых дружеских связей. Так будет проще и логичнее, хотя очередность некоторых деталей уже размыть туманом прошлого. Джазовый читатель может сам дополнить и уточнить известные ему факты. У меня нет цели энциклопедически описывать биографию каждого такого человека — я просто хочу поведать о своих встречах с ними и о том, какой след они оставили в нашем джазе и в моей жизни.
Твоя жизнь — это прежде всего те люди, которые тебя окружали. И я никогда не встречал более интересных и разнообразных людей, чем среди своих друзей, джазфэнов.
***
Никаких джаз-клубов в первой половине 50-х годов мы не знали. 3ато знали от критика В. Городинского, что «джаз — это одно из средств духовного порабощения, музыка духовной нищеты». Всем известно, что от саксофона до финского ножа был тогда всего один шаг. /Между прочим, у меня сохранились три выпуска одной и той же записи самой известной пьесы А. Цфасмана «Звуки джаза» на 78 оборотов Г-637б, но разных лет — 30-х, 40-х и 50-х. На 1-й этикетке — оригинальное название, на 2-й уже «Звуки танца», а на 3-й вообще просто «Быстрый танец». Такая вот интересная деталь/.
Джазовых концертов тоже не было, а были эстрадные выступления эстрадных же оркестров Л. Утесова и Б. Ренского, позже Э. Рознера и Ал. Горбатых, Блехмана и Бадхена, а еще позже — Ладислава Безубки из Чехословакии и «Блекитного джаза» из Польши. О Лундстреме практически не знали. Полузабытая ныне встреча нескольких наших музыкантов в Таллине в 1949 г., за которой ничего не последовало, едва ли может называться «фестивалем», даже по меркам 60-х годов, разве что из-за приоритета. (Хотя первый настоящий джазовый фестиваль состоялся в Ницце в «1948 г.).
В то время я учился в ленинградском Политехе (1951-57) и джаз тогда можно было услышать на 78-оборотных пластинках и рентгеновских «ребрах» в трофейных фильмах и на студенческих танцах, на вечерах в институтах, Дворцах культуры. В городе играло несколько популярных «бэндов»( Атласа Сперанского, Вайнштейна, Кандата, Милевского), имевших в своем репертуаре немало свинговых номеров и американских стандартов. Знакомство с бопом пришло позднее, но его, естественно, никогда не играли на танцах. Больше были известны такие имена, как Армстронг, Эллингтон, Б. Гудмен, Г. Миллер, Г. Джеймс, Б. Мэй, Р. Энтони, Джин Крупа, Стэн Кентон, Кросби, Синатра, Нэт Коул, Элла, Анита, Сара, Дорис, Джо Стаффорд.
В ту далекую пору джазовых «функционеров», как их теперь называют о которых мне хотелось бы повести рассказ, в отличие от музыкантов еще не существовало, поскольку не было и среды для их функционирования. Были просто любители джаз а, которые встречались на знаменитой в ту пору ленинградской барахолке в «отделе» пластинок и записей, этом прообразе клуба филофонистов, и на вышеупомянутых студенческих и прочих танцах, при случае, обменивались пластинками и новостями, слушали двухчасовые программы Уиллиса Коновера и потом «Джаз-панораму» из Швейцарии. Там общение шло в чисто личном плане, в виде небольших компаний, и с тех давних времён из числа таких истинно джазовых «фэнов», вышедших позднее в люди, в орбите моих контактов удержался только Сергей Мелещенко.
У других тогдашних знакомых неглубокое увлечение джазом вскоре прошло, третьи (например, А. Хрусталев) остались индивидуальными коллекционерами пластинок, такими они и были, а начинавшие в 1-й половине 50-х музыканты в основном превратились в профессионалов, но не о них идет речь.
Знаете ли вы Серёгу Мелещенко? Это риторический вопрос, особенно для ленинградского «Квадрата». Моё давнее знакомство с ним было вполне логичным. В те годы всякий истовый любитель джаза торчал в молодежно-студенческой массе, как гвоздь без шляпки, и чувак чувака видел издалека. Однажды, лет так 35 тому назад, шёл я по коридору нашего ЛПИ и услышал, как сзади кто-то втолковывает какой-то девице, что не надо, мол, слушать музыку Виктора Сильвестра (кто его теперь помнит!) по Би-Би-Си, т.к. это — дерьмо, надо слушать Коновера по «Голосу Америки» и далее в таком же духе. Это и был Сергей. Несмотря на то, что он был парой лет моложе, мы быстро нашли общий язык. Потом встречались довольно часто на разных танцевальных вечерах в «альма матер» и в других местах, и так познакомились ближе.
Слово «джаз» притягивало нас, как магнит, то было очень интересное время. В зале перед сценой с «живым» джазом всегда толпились «фэны», пришедшие не танцевать, но жаждущие послушать, и нередко в этой кучке мы с Сергеем сталкивались локтями, обменивались многозначительными взглядами после какого-нибудь эффектного, пусть и заученного, соло. В молодости у меня была своего рода «микрофонная болезнь» — вылезти на каком-нибудь вечере на сцену и, уцепившись за микрофон, что-нибудь спеть с оркестром на английском языке (текстов я уже знал достаточно). Такой же «болезнью» отличался и «Мел Ещенко», специалист по «скэту». Мы сами не были музыкантами, и это служило для нас неким средством самовыражения в джазе. Ибо джаз (в отличие от других видов искусства) позволяет джазфэну становиться рядом с музыкантом. В такой атмосфере мы росли и становились.
В отношении своих музыкальных вкусов и склонностей Сергей был тогда довольно нетерпимым и категоричным — впрочем, во многом он таким остался и до сих пор, правофланговым максималистом джаза. Но, независимо от этого, эрудиция его никогда не подводила, и в то время он даже наизусть помнил все наши джазовые 78-оборотные пластинки. В дальнейшем я уже поддерживал с ним постоянный контакт, обменивался новостями и т.п. Например, именно он сообщил мне первым, вися на подножке трамвая по дороге в институт, что умер Арт Тейтум (1956 г.). Могут сказать, что я фантазирую по мелочам, но почему-то эта мельчайшая деталь запомнилась мне надолго (возможно, из-за кончины Арта), к тому же в те дни трамваи в Питере действительно ещё ходили с открытыми подножками.
Позже, приезжая по делам в Ленинград, я бывал последовательно на всех его квартирах, часто переписывался. Почему-то Сергей долго не знал о существовании ленинградского джаз-клуба «Квадрат», и лишь где-то в 60-е годы меня уже свели с его председателем Натаном Лейтесом в ДК Ленсовета, я посоветовал ему «выйти в люди». Признавая сей факт, сам Серёга теперь интерпретирует его немного по-своему, но как бы там ни было, видный функционер «Квадрата» С.Н. Мелещенко попал «к людям» именно через меня, чем могу только гордиться (хотя рано или поздно он и так туда пришёл бы). За последние 25 лет была немалая доля его заслуг в том, что мы видели на здоровенных афишах городского джаз-клуба, читали в газете «Пульс джаза» в форме его юбилейных стихо-эпиграмм и критических заметок (за подписью «Никита Джером-заде»), а в самом клубе слушали регулярные циклы абонементных лекций-концертов, которые Сергей проводил с прежним максимализмом м убеждённостью в правом деле.
Вероятно, жесткость мнений и категоричность суждений, что есть джаз, помогли ему позже найти общий язык с В. Мысовским, старейшиной ленинградских джазменов послевоенного поколения. Т.е. в 50-е годы он был ещё просто молодым барабанщиком, это уже потом он стал джазовым мэтром и признанным экспертом. У меня с ним в принципе никогда не возникало особых разногласий, т.к. наши джазовые интересы во многом совпадали. Хотя я рос на свинге, а он на бибопе, споров могло не быть и просто из чувства взаимного уважения мнения другого. Конечно, В.С. — не «чистый» джазфэн, но известный джазмен, однако в этой книге я пишу о нём (как и о некоторых других) в свете его внесценической деятельности.
После окончания Политехнического института судьба вернула меня в Воронеж, и несколько лет я не был в курсе ленинградской джазовой жизни. За это время произошло многое, в частности, там уже в 1958 г. возник первый в стране ленинградский джаз-клуб «Д-58», в правление которого вошёл и Валерий. С другими его организаторами и зачинщиками я познакомился ранее (за исключением Наума Каждана и Сергея Лавровского), а к В.С. меня где-то в 1960 г. привел О. Кандат во время моего очередного визита в Питер, не помню уж, по какому поводу. Вообще говоря, благодаря Оресту за годы своей дружбы с ним я узнал целый ряд других джазовых людей в Ленинграде, но почему-то между нами тогда не всплывало известное имя А.М. Котлярского, близкого коллеги-тенориста из оркестра Утёсова. И моя встреча с «Арчи» состоялась лишь спустя восемь лет после смерти Кандата.
В конце того же 1960 г. каким-то чудом в «Музгизе» вышла совместная Мысовского с Фейертагом брошюра «Джаз» (тиражом 25 тыс.), самостоятельное издание о джазе, пожалуй, впервые после 1926 г. Были организованы негативные отклики типа «Энциклопудия джаза» в «Сов. культуре» (а где же еще?), но всё равно лед тронулся. Потом я частенько бывал у Вали по разным поводам и без, встречался на фестивалях, концертах и «пароходах». Он неизменно сохранял позицию убежденного западника в музыкальной ориентации при выборе кумиров, впрочем, как и многие другие его ровесники. Не прекращая свою, так сказать, общественно-просветительскую деятельность в клубе или даже заседая в жюри (1-го Ленинградского джаз-фестиваля), он тогда также играл в квартете с Ромой Кунсманом и иногда ездил с ним по стране.
Однако, в этом великом уме одновременно шла большая внутренняя работа по созданию оригинальной «нетленки», вобравшей в себя весь его опыт барабанщика и способности филолога. Результатом оказалась книга об основах ритмики джаза, т.е. о джазовом бите и свинге, над которой Валерий потел целых пять лет, а в 1970 г. мне довелось её «издать» также тиражом пять экземпляров. Сей исторический факт был тогда с чувством обоюдного удовлетворения обмыт, как сейчас помню, «Плиской» (а вы помните такой напиток?), ибо намучился я изрядно. Данный труд включал сотню психоаналитических схем и рисунков, которые пришлось делать вручную в каждом экземпляре отдельно и в которых мог потом разобраться далеко не всякий джазмен, в том числе и сам автор, т.к. на протяжении последующих двух десятилетий (!) Валя без конца вносил в эти пять экземпляров изменения и дополнения. Фактически у него получилась своего рода диссертация, и, если джазовый бакалавр хотел кого-то удивить, то он преуспел в этом вполне.
Его филологические таланты и свободное знание языков затем проявились в таких переводческих работах, как «Рассказы о джазе» Э. Кондона и «Легенда о Чарли Паркере» Р. Райзнера (обе с английского, хотя он знал и немецкий и французский). Первую книгу мы даже пытались пристроить в какое-нибудь молодёжное издательство типа тогдашней «Молодой гвардии» в 1975-76 годах, но И. Якушенко и Ю. Саульский в течение года не смогли (или не захотели) написать рекомендательные рецензии, и дело заглохло. Со второй же книгой (о Паркере) нечего было и соваться в те заповедные места в те годы, это я знал на собственном опыте.
А вот наибольший сюрприз Мысовский как писатель устроил в 1976 г., когда неожиданно для всех (для меня, во всяком случае) на свет появились его мемуары под исключительно удачным названием (Валерию подарил его Ю. Вихарев) «Блюз для своих». Советую всем прочесть, если достанете. Они были прекрасно написаны, единым духом, хотя и не без натуралистических подробностей. Да, это была настоящая «нетленка». Здесь Валя оказался первым, как и положено старейшине. Может, другие тоже что-то писали, куда-нибудь в стол (как мне позже признавался в этом Коля Левиновский), но этого никто не читал, не видел, и мы об этом ничего не знали. А тут в год 200-летия американской власти В.С., поблескивая очками и как-то не стесняясь, вручил мне папочку с непереплетенными листами: «Я вот написал кое что, для своих. Это тебе экземпляр, в презент. Почитай, а потом, может, и ты что-нибудь свое напишешь.
Я поблагодарил («Ну, ты и даешь!»), но про себя посмеялся, т.к. ни о каких своих мемуарах у меня тогда и мысли не было. Был расцвет застоя и ни о чем серьёзном не думалось. Правда, переводил книги, ездил на фестивали, писал статейки, ещё был жив наш джаз-клуб. Однако, я не подозревал, каким колоссальным стимулом лично для меня явятся Валины записки. После их прочтения (от чего я получил огромное удовольствие) сразу мысль: «Э, мне так не написать». Потом: «Почему именно так? Пиши по-своему». Затем: «А о чём писать-то? Что такого в моей жизни было особенно интересного? Может то, что она всегда была связана с джазом, его людьми? Написать тоже для своих о том, что я такой же, как они, такой же, как и каждый из нас?» Слово за слово, в голове заскрипели шестерёнки, стали складываться какие-то фразы, оживать образы, возникать эпизоды, но все равно прошло, наверное, около года, пока появилась первая строчка. На службе и дома, в трамвае и под стук колес поезда, когда я ежемесячно ездил в Ростов н/Д, постоянно что-то подспудно шевелилось в мозгах, накапливалость, оформлялось, и, когда я в конце 1977 г. лег на 10 дней для обследования своего гастрита в больницу, то оставалось только всё записать на бумагу словно готовое.
Так появилась моя джазовая биография «Каждый из нас». И тут возникает один щепетильный вопрос, о котором, я не думал, когда писал. Ведь я же писал-то именно свою собственную джазовую и жизненную биографию, от первого лица, поэтому там всюду пестрит соответствующее местоимение. А как же иначе? Это же моя жизнь, а не чья-то ещё. Да и книга была подписана моей фамилией. Но после этого один из близких друзей обвинил меня в эгоизме, «ячестве», выпирании собственной личности и т.п. — ну что тут скажешь? /»Если в этой книге есть что-нибудь, то скажите мне, чтО в ней есть . . .»/. Меня убедило мнение большинства других читателей, которое было совершенно иным. Однако, ведь и сейчас скажут: начал писать про Мысовского, а снова перешел на себя! Но этим самым я хочу принести дань признательности В.С. за то, что он своей книгой побудил и стимулировал меня на мою писанину, один экземпляр которой я позже презентовал ему, а потом я в свою очередь смог убедить А.М. Котлярского на сочинение собственных воспоминаний (черновики он писал только на бланках телеграмм), которые под названием «Спасибо джазу» уже вышли из печати (тиражом 5200 экз.). Тем и горжусь. А также тем, что косвенно, видимо, подтолкнул и Ю. Вихарева на продолжение своих записок, которые в этом году (1990) уже были частично опубликованы в ленинградском университете. Написал свой личный опус и еще один мой джазовый приятель, «наш человек из Балтии».
Вот так и получилось, что Мысовский сыграл немалую роль в моей жизни и вполне определенную, т.к. без его книги я сам скорее всего ничего бы не написал. Он создал прецедент, и сработала цепная реакция. /Потом я давал почитать свои мемуары, напечатанные мной всего в трёх экземплярах, в Москву, Ленинград и Ростов только своим людям, но вскоре, в начале 80-х гг., их копии уже можно было купить с рук в столице за 25 руб. Хотя ничего «такого» особенного, даже для тех лет, в них не было/.
В 70-е годы Мысовского нередко видели за лекторской трибуной на джазовых абонементах в клубе «Квадрат», где он неустанно пропагандировал настоящий джаз. Не знаю, кому это однажды пришло в голову устроить перед аудиторией «битву века», сведя в публичной дискуссии столь полярных людей, как он и Барбан, ибо для Фимы все Валины кумиры типа Блэки, Джонса, Роуча были давно мертвы (хотя он, уже будучи потом в Лондоне, с удовольствием фотографировался вместе с ними). Обречённая на провал, эта встреча, где никто никому ничего не доказал, привела и к разрыву личных отношений.
За последующие годы я регулярно встречался с Валей на «Осенних ритмах» (ленинградские «пароходы» по Неве теперь стали не те), на которых он иногда поигрывал в трио, а не так давно он предложил идею создания (вместе с Ю. Вихаревым и В. Гурфинкелем) нового специфического джаз-клуба для более узкого круга из числа ветеранов, музыкантов и любителей. Удивительно, что еще в 1964 г. ( ! ) Баташёв причислил его к сонму «угасающих гигантов». Жив курилка! В преддверии своего очередного юбилея В.С. по-прежнему генерирует донкихотские мысли и свингует за барабанами, как и 30 лет тому назад. Жаль, если вы не знакомы с Мысовским. Об этом человеке вообще нужно было бы написать отдельную книгу, но это уже сделал он сам.
***