Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
ЛАГЕРИ
Везли нас в лагерь в «Гальонки» в «столыпине», а потом в воронке, тесно набитом. Мы все сидели в тесной клетушке, а некоторые (двое-трое) — в боксе воронка. В воронке я познакомился с Валерием Кантюковым, барабанщиком, который все время играл барабанными палочками по своим коленям. Я рассказал ему, что я известный джазовый трубач, композитор и т.д.
Позже, в лагере, этот Валерий играл у меня в самодеятельном джаз-оркестре. Я играл на трубе и аккордеоне (казенные инструменты), Кантюков — на плохонькой ударной установке, на гитаре играл Витя Светлов, на баяне — Виктор Коляда, шнырь в одной из лагерных бригад. Потом к нашему джазу присоединился Володя Окольздаев, которого по моей просьбе замполит вызвал письмом из Рабочего корпуса Владивостокской тюрьмы в наш лагерь.
Я учил их простеньким джазовым пьесам («All of Me» и другим). Потом лагерный фотограф за 1 кг сахара снял нас всех вместе в музыкальной комнате. Это запрещено, но я сохранил эту редкую фотокарточку. Негатив, я помню, закатал в целлофан и, засунув эту «торпеду» в задний проход, вынес, когда освобождался.
Далее. Когда мы ехали в воронке в «Гальонки», 2-3 раза по дороге останавливались на территории других лагерей, чтобы справить нужду. Помню лагерь — цементный завод и еще какие-то. Наконец, нас привезли в «Гальонки». Мы пошли на склад сдавать вещи. У меня был огромный чемодан и пальто (свою меховую шапку я подарил кому-то в КПЗ). На складе у нас приняли вещи и временно поселили в холодном, не отапливаемом бараке. Когда мы сдавали вещи, у меня спрашивали — какая статья, какой срок. А один старик сказал про меня: «О, это крутой парень! У него, мол, труба из золота, и вообще они делали золото (?!)». Устные лагерные легенды — после статьи в газете.
Кантюкова Валеру по приезде в лагерь сразу отправили в карцер (за ним числилось еще 10 дней карцера). Он сидел в карцере и слушал, как я в первые же дни занимался на трубе в музыкальной комнате.
Да, я еще вспомнил, что когда я сидел в КПЗ, то нас вызывали («дергали») кроме допросов еще и «печатать» — снимали отпечатки пальцев — мазали пальцы специальной черной краской и прикладывали пальцы к бумаге. Потом эти отпечатки передали в МУР на вечное хранение.
В лагере на следующий день меня и всех новых повели фотографировать. У меня вышло отвратительное фото — хмурый, отекший, надутый — в тюрьме все фото похожи друг на друга. Это называется на жаргоне «кобылка». На фото ни дать, ни взять, уголовная бандитская морда! Это фото при освобождении мне вклеили в паспорт, перепутав фамилию: вместо Товмасян — «Товмосьян», и в графе национальность написали «армян».
Так вот, первое время мы жили в холодном бараке, хорошо, что был май, и грузили кирпичи, щебенку и уголь. В течение ближайших дней мы ждали комиссию — кого куда, на какую работу и в какую бригаду. В лагере на 2-ой день я пошел к замполиту, ведавшему самодеятельностью и, рассказав ему, кто я такой, и показав журналы со статьями обо мне, предложил ему устроить джаз-оркестр в лагере. Он ухватился за это, и я попросил его, что когда нас будут распределять по бригадам, то чтобы он помог мне попасть в ХЛО (хозяйственную лагерную обслугу). Он спросил, есть ли у меня иск. Я сказал, что нет. Он обещал помочь мне.
Наконец, через 2-3 дня нас вызвали на комиссию. Кто-то из начальства спросил меня: «За что?». Я сказал: «За спекуляцию». Начальство рассмеялось, а кто-то из них сказал: «Армяне — все спекулянты! Это у них в крови!». Я несколько раз нарочно дернул незаметно правой рукой. Начальник заметил это и спросил: «Что это у Вас?». Я сказал: «Так, ерунда!». Короче, мне повезло, меня определили в хоз. обслугу.
ХЛО И БАНЯ
Наконец, я попал в барак ХЛО. Мне дали верхнее место на нарах в конце барака. В бараке был «шнырь» — дневальный (очень трудная работа, с утра до ночи на ногах). В шесть утра били «блямбу» — кусок рельса, подвешенный на проволоке, по которому ударяли железякой. Это — лагерный подъем. «Шнырь» шел за пайками черного хлеба, сахаром и кипятком. Целый день «шнырь» убирался и мыл барак, следил, чтобы не крысятничали по тумбочкам. Зимой топил «буржуйку» поленьями, а зима в Приморском крае холодная. «Шнырь» засыпал последним. На следующий день опять с 6 утра до вечерней «блямбы» в 10 вечера, и так каждый день, без суббот и воскресений. Зато он не ходил на работу — мучиться.
Я подумал, что никогда не буду работать «шнырем». Первое время я работал в столовой — 3 раза в день убирал грязную посуду и сдавал ее в «ложкомойку». Потом, по моей просьбе, меня перевели в баню.
Баня, где я стал работать, пожалуй, одно из самых спокойных мест в ХЛО. Это намного лучше, чем должность «шныря», работа в столовой и т.д. После ежедневной утренней поверки, когда шеренгами по 5 человек в строю всех считают и разводят на работу в поле, на пилораму, на стройку и т.д., мы шли в баню. Зэков уводили на работу — «пахать», а мы оставались в зоне. Портной по фамилии Неделько шил в своей избушке старые телогрейки, штопал рваные простыни и заодно «чифирил».
По лагерю висели плакаты: «Позор чифиристам», «На свободу с чистой совестью», «Вступайте в СВП», «Заключенные, добровольно гасите иск». Это потом уже, не помню, с какого года, в зонах разрешили пить чай, а до этого гоняли, и если попадался — карцер до 15 суток! СВП (служба внутреннего порядка) — это такие добровольные общественники, которые после работы патрулировали по зоне с повязками красного цвета и следили за порядком. Они пытались таким образом заработать себе «скощение» срока наполовину или отправку на «химию». Их очень не любили. Мне тоже предложили вступить в СВП, но я отказался. «Химия» — это стройки народного хозяйства, туда отпускали досрочно, и освобожденные работали там на тяжелых работах на железных дорогах, стройках, заводах. Жили в общежитиях, в получку напивались, была поножовщина, и с «химии» часто был «возврат». Эти «возвратники» становились уже «звонарями», то есть отбывали срок полностью — по звонку, без всяких льгот УДО (условно-досрочное освобождение).
Баня была раз в 10 дней. «Шныри» нам сдавали с каждой бригады грязное белье: полотенца, наволочки, простыни и пододеяльники. Мы взамен выдавали чистое белье, а приняв грязное, начинали работать. У нас в бане было два чугунных котла, и мы, раскрошив предварительно хозяйственное мыло на части, бросали его в кипяток вместе с содой, и загружали грязное белье. Белье кипятили сутки, затем выгружали белье и начинали стирать его.
В бане было два специальных деревянных корыта с двумя отделениями — для грязного и простиранного белья. Работали мы втроем. Я и мой напарник стирали белье, а зэк Васька, молодой жулик, занимался глажкой белья, халатов для медсестер, врачей и т.д. Мы стирали на стиральных стандартных досках. Затем отстиранное белье отжимали и шли (летом) развешивать на веревки, прикрепленные к столбам на территории бани. Территория была довольно обширная, там были штабеля дров, досок, бревен, на которые летом приходили загорать зэки. Был деревенского типа двойной туалет (уборная на 2 места).
Так вот, летом мы развешивали белье на веревки, пришпиливали белье защепками и оставляли сушиться. Зимой развешивали белье в «сушилке» — специальной комнате с горячими батареями. Потом на морозе опять вешали белье на защепках, а через 4-5 часов снимали. Работали зимой в варежках. Когда снимали зимой белье, оно было задубевшее. Чистое белье без глажки мы складывали в ровные пачки и ждали новой бани. Когда шел дождь, а это бывало часто, развешенное белье мокло и мы опять снимали его, отжимали и вновь вешали сушиться.
Заведующим баней был дядя Костя (не помню, по какой статье он сидел). Он постоянно гонял нас, чтобы мы не бездельничали. Когда с бельем бывало покончено, он заставлял нас мыть швабрами с мылом баню, парную (там была хорошая парная) и подсобные помещения. Это была легкая, но противная, грязная работа. Стены бани после банного дня были в подтеках, и мы с мылом швабрами стирали, смывали эти подтеки, потом мыли чистыми швабрами стены вновь и вновь — до чистоты.
Часто дядя Костя заставлял нас чистить кирпичом тазы и шайки. Это одна из самых неприятных работ в бане. Мы драили эти тазы и шайки, натирая их до блеска, стирая себе руки в кровь. Эти проклятые тазы мне и сейчас снятся. В бане было еще одно отделение с двумя эмалированными ваннами для начальства. Там поддерживал порядок Васька. Раз в месяц к нам из соседнего женского лагеря привозили женщин мыться. Нас всех выгоняли, оставался только заведующий баней дядя Костя и Васька.
Раз я зашел в подсобку к Ваське — он насыпал листья конопли в наволочку (коноплю приносили его друзья с полевых работ), перетирал коноплю в наволочке, оттуда сыпалась пыльца, пыльцу он мял в пальцах, делал «пластилин» и потом курил. Я один раз попробовал — мне не понравилось, но «план» этот курили многие в лагере.
Помню, как Володя Окольздаев, работавший в столовой, принес мне в баню большой целлофановый пакет с селедкой. Я, помня о крысах, подвесил пакет на веревке на крюк. Каково же было мое изумление утром на следующий день, когда я пришел и увидел, что пакет наполовину пуст, разорван. Селедка была обглодана, и все это богатство (в лагере) пришлось выбросить. Как эти крысы добрались до пакета, висящего, как абажур, я до сих пор ума не приложу.
Я, по-моему, слишком долго описываю свои лагерные злоключения. Хочу остановиться на этом, добавив, что я отбыл срок по звонку и 20 декабря 1965 года покинул это гостеприимное место. Хочу сказать, что я не описал много чего интересного о своей жизни в лагере — и как играли джаз, и как я собирал лагерные песни, и как работал в поле на аврале, о быте, о бедах, о друзьях, о мрачных днях, и много еще о чем…
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Освободился я 20 декабря 1965 года. Переночевал у «шмональщицы» с лагерной почты, с которой я подружился в лагере. Когда мне присылали по моей просьбе шоколад и дорогие шоколадные конфеты, я всегда отдавал все эти сладости ей, и она никогда не «шмонала» мои посылки. Я оставил этой женщине свой адрес, и она часто писала мне в Москву и рассказывала новости из лагерной жизни, что и как. Сутки ехал поездом до Хабаровска, летел в Москву самолетом с ночевкой в Ленинграде. Вернулся я числа 24-25, не помню точно. Мать уже начала волноваться, где я. Прилетев в Москву, я позвонил матери на Беломорскую и сказал, что я еду к ней. И вот, в телогрейке, с трубой и огромным чемоданом я предстал перед матерью. Мать открыла дверь и расплакалась.
Я вымылся, побрился, надел все чистое. Телогрейку убрал в шкаф, на память. И стал рассказывать матери про свою жизнь вообще и в лагере, в частности. А мать мне — про свою жизнь. Как после звонка Лени Эзова спрятала все вещи, которые я присылал из Находки. Прятала вещи мать как у своих соседей, так и у моих, на Новослободской. На Новослободской и на Беломорской были обыски, но ничего не нашли — спасибо Лене Эзову и незнакомцу сокамернику по КПЗ.
Когда я вернулся, Толя Сазонов уже «забил» для меня много музыкальных халтур, и буквально через два дня, начиная с 27 декабря и до 5 января, я уже играл новогодние халтуры и на одной из них, перед Новым годом, познакомился с Тамарой Соколовой, моей будущей первой женой. Таким образом, я буквально через несколько дней после возвращения нашел себе невесту.
Потом встал вопрос о квартире — как мне прописаться? Я мог остаться без площади, но Толя Сазонов познакомил меня со своим другом, я дал ему 200 рублей, и он пошел в 14-е отделение милиции — у него было знакомство — хлопотать за меня. Он настойчиво спрашивал, нет ли у меня в паспорте «Положения о паспортах» (это когда нельзя проживать в столице и крупных городах). К счастью, такого ограничения у меня не было.
Две больших копченых рыбины, которые я привез из Хабаровска, мать отдала женщине из ЖЭКа, и та тоже пошла хлопотать в милицию. Начальник паспортного стола очень ругал ее — как же это, мол, человек сидит, а он ничего не знает. Мать аккуратно платила за мою квартиру, за газ, свет и телефон. Квартира была закрыта, и все думали, что я на гастролях. Начальник ругался за ушедшую из-под его носа квартиру, но друг Сазонова сунул кому-то деньги, женщина из ЖЭКа с «рыбой» тоже внесла свою лепту, что, мол, она ничего не знала, и наконец, в начале января меня прописали!
И вот я стал наводить порядок на отвоеванной жилплощади. Перед отъездом, в конце 1964 года, я оставил много денег своему отчиму, и он в течение 1965 года потихоньку сделал для меня все, о чем я его просил, — розетки, столы на кухне и в туалете для проектора, полки и т.д. Мы стали встречаться с Тамарой Соколовой и вскоре поженились, весной 1966 года. Свадьбу не хотели играть, но потом вдруг в последний момент, после ЗАГСа, я передумал, и мы быстро устроили свадьбу на Беломорской у моей матери. Было много народу, родственников моих и Тамариных: ее мать и три ее брата — Витя Соколов, из ансамбля песни и пляски Моисеева, Коля Соколов, из ансамбля «Березка», и Толя Соколов, рабочий.
Витя и Коля Соколовы плясали мастерски вприсядку и прочее — свадьба была шумная и веселая. Мне и Тамаре подарили кучу подарков, не помню каких. Мы с Тамарой, помню, купили 5 золотых колец (раньше кольца продавали довольно просто, не как сейчас), пошли к ювелиру и заказали ему сделать из 5-ти колец два золотых обручальных кольца — мне узкое, а Тамаре помассивнее, — со звездочками, которые я видел на заграничном кольце у ее брата Виктора. Мы принесли ювелиру, как образец, Витино кольцо, и золотых дел мастер сделал нам эти два кольца, весьма похожие на фирменные.
У меня в квартире ничего не было, кроме маленького пианино (5 октав), которое я выменял у альт саксофониста Славы Иванова за «Грюндиг» ТК-23, который был у меня в 60-х годах. Еще у меня был магнитофон МАГ-8, который меня уговорил купить Костя Голиков вместо всех бывших у меня магнитофонов: Spalis, Днепр-8-9-10 и других, у которых «плавал» звук. Когда я купил МАГ-8 и проигрыватель, то стал собирать записи. Магнитофонную пленку и бобины — некондиционные — я покупал в «Пионере». В те дни, когда пленку выбрасывали в продажу, была страшная очередь с утра — все брали по 5-10 км (тип С, СН и другую), потом выпрашивали друг у друга пластинки, а зачастую покупали право на запись за 3-5 рублей, чтобы переписать пластинку.
Еще у меня был кинопроектор «Украина» (16 мм) и несколько фильмов: «Art Blakey in Tokyo», «Ed Sullivan Show», «Роден», «Марсель Марсо», «Сент-Экзюпери», «Цейлон» и другие. Были еще дома 8 полок, забитых книгами, которые я собирал с детства. Стола для еды у меня не было, ели мы всегда на кухне.
Мы с Тамарой стали покупать вещи для дома, купили шкаф для белья. Кровать у меня была старая, осталась от мамы, она была почти сломана, и мы купили новую. Холодильник «Север» нам подарил брат Тамары — Толя. Это был очень добротный холодильник, он прослужил 10-15 лет. Тамара привезла кучу ковриков, салфеток, скатертей и т.д. Потом мы купили обои, плафоны в кухню, столовую и спальню. Мы сделали ремонт и повесили японские (из Находки) шторы на окна, купили еще тюль.
Я перебивался музыкальными халтурами, и друзья посоветовали мне устроиться в ресторан. Я еще и в юности играл в ресторанах («Южный» и др.), но в 1966 году устроился в МОМА (Московское объединение музыкальных ансамблей). Сначала я играл у Миши Горчакова в «Шереметьево» на 2-ом этаже, где познакомился с певицей Люсей Бугаевой, она хорошо пела «Strangers in the Night» и знала очень много разных песен. Позже я играл с М.Горчаковым, Юрием Петровым, Люцием Вартановым и Эдиком Берлиным в ресторане на ВДНХ. И, наконец, решил сделать свой собственный оркестр, который стал играть в ресторане при Аэровокзале.
После возвращения из Находки я, помню, пошел к своей старой знакомой, Дине Семеновне Пуцко, — женщине, хорошо знавшей поэзию и любившей песни Лещенко, Козина, Вертинского. Дина работала буфетчицей в кинотеатре «Художественный», возле ресторана «Прага».
Дина часто дарила мне книги: «Поэты Сатирикона», «Андрей Белый», «Игорь Северянин» и другие. На книге «Поэты Сатирикона» есть ее надпись «Человеку уже 24, — а мысли коротенькие, как у черепахи Тортилы».
Когда я пришел к ней домой — она жила в подвале большого дома по ул. Горького, — то Дина изумилась, она подумала, что я сбежал из лагеря! Все тогда думали, что мне присудили 10-15 лет тюрьмы за махинации с золотом! И она сразу решила, что меня нужно куда-то прятать! Дина сказала, что пошлет меня к ее друзьям в Грузию, и они надежно спрячут меня в горах. У Дины было много друзей-грузин, те часто привозили огромные чемоданы фруктов, и Дина — в белом халате — продавала фрукты на рынке.
Я сказал Дине, что не сбежал, а действительно освободился после заключения. Позже Дина познакомилась с моей женой Тамарой, которую впоследствии через свою подругу Лизу, парторга магазина № 15 на пл. Восстания, устроила туда работать секретаршей директора. Это было уже осенью, после наших гастролей с Борисом Рычковым и Гюлли Чохели.
Когда Тамара работала в магазине, то доставала много дефицитных продуктов, — помогала и моим, и своим родным, друзьям и знакомым. На праздники все заказывали через Тамару праздничные наборы — колбаса-сервелат, икра, белая и красная рыба, ветчина и т.д. Помню, как я со своим другом Валентином Деевым пришел в магазин получить заказанные наборы. У меня было три квитанции на три набора: первая — на Товмасяна, вторая — на Мандельштама, третья — на Гумилева. У Деева было две квитанции: первая — на Деева, вторая — на Ахматова (!). Тамара также часто доставала редкие импортные блоки сигарет «Winston», «Camel», «Salem», «York» и другие. Я их складывал и курил. Однажды у меня дома скопилось 3 ящика дорогих американских сигарет. Помню курьезный случай.
Тамара позвонила мне с работы и сказала, что с 1-го числа коньяк будет стоить не 4 рубля за пол-литровую бутылку, а 8 рублей! Мы с Леней Эзовым приехали в магазин 26-го числа и купили 15 бутылок коньяка по 4 рубля. Коньяк уже исчез из продажи. Мы с Леней думали, что с 1-го числа, когда коньяк подорожает, мы будем пить его, как короли. Но случилось так, что уже дома Леня предложил мне выпить немного коньяка. Мы начали дегустацию — выпили чуть-чуть, потом еще и еще… Кончилось тем, что мы пьянствовали, пока не кончились все 15 бутылок. Мы работали в то время в ресторане «Россия» и, разумеется, загуляв, не ходили на работу. Когда же мы наконец очнулись от запоя, у нас было отвратительное состояние — 15 бутылок на двоих и прогул!
Хорошо, что Леня пошел в поликлинику и познакомился с врачихой Светой, которая пришла к нам домой и выписала нам два бюллетеня. Впоследствии эта Света часто приезжала ко мне в гости — она была любитель выпить — и стала мне и моим друзьям палочкой-выручалочкой. Она приезжала к нам на застолье, сидела, пила с нами, гуляла, а потом доставала из сумки пачку бюллетеней и всем бесплатно выписывала бюллетени на несколько дней с указанием диагноза — грипп, температура 38°С, закрывать в своей поликлинике. Света работала на «скорой» по вызову и как-то познакомила меня с актрисой Серовой, к которой мы поехали в гости — я, Данила, мой друг Валерий Балдин, Гена Масленников и кто-то еще. Серова была вся в синяках, голова была обмотана бинтом, она была сильно пьяна. Володя сел у нее дома за фортепиано, и Серова спела несколько романсов. Потом она выпила с нами и вдруг стала кричать: «Вы бандиты! Я сейчас вызову милицию!» и т.п. Мы срочно ретировались. А вскоре Серова умерла. Дома у нее был какой-то молодой человек, он видимо рассчитывал получить наследство после смерти Серовой — книги, дорогие вещи и прочее. Он избивал Серову, не знаю дальше его судьбу и кто это был.
После возвращения из лагеря, в 1966 году про меня в Москве ходили самые невероятные слухи. Дина на полном серьезе спрашивала, мол, правда ли, что ты со слитками золота пытался перейти границу на санях с нанайцами? Другие спрашивали: «А как ты делал золото?».
После свадьбы мы с Тамарой летом поехали в Сочи. Я играл там в ресторане с Мишей Горчаковым, Петровым, Сазоновым, Вартановым и Столярчуком. Мы купались, делали шашлыки, предварительно наломав деревянных ящиков на растопку, и эти деревянные дощечки везли в автобусе в пригород Сочи на пустынный пляж. Там разводили костер и жарили мясо на шампурах, которые мне сделал Женя Петров — друг Сережи Егоренкова. Отдыхали весь день до вечера.
В начале лета меня позвал к себе в гости Боря Рычков. Я уже до Находки работал с ним и певицей Гюлли Чохели, его женой, в гастролях. Я пришел к Боре Рычкову в гости с Тамарой. Рычков предложил мне опять работать с ним на гастролях ансамбля «Чанги». Тамара понравилась Гюлли, и Гюлли сказала, что давайте поедем все вместе, и предложила Тамаре работать у нее костюмершей. Это было время, когда был моден ансамбль Саульского ВИО-66, — типа Рэя Кониффа, только неизмеримо хуже. Тамара согласилась. Гюлли импонировало, что Тамара была шикарно одета, вся в золоте, в дорогих шмотках, туфлях и т.д. И вот мы поехали с Тамарой на гастроли. Перед этим я привел к Рычкову Сазонова, и мы поиграли все вместе. Но Рычков забраковал Сазонова, и на гастроли мы поехали другим составом, с Толей Герасимовым. У нас было два конферансье, рабочий «Ушанги», певец Бадри Мегрелашвили и кто-то еще, точно не помню.
ГАСТРОЛИ
И вот мы поехали в Тбилиси. Там нам дали какой-то зал для репетиций, и мы стали репетировать нашу программу. Мы играли много джазовых пьес, мою пьесу «Господин Великий Новгород» и другие. Толя Герасимов предложил какую-то пьесу из репертуара Арта Блэйки, Гюлли пела «Мистер Паганини», которую она выучила наизусть с Эллы Фитцжеральд. Гюлли пела также много песен на грузинском языке, пела модные тогда «Пусть всегда будет солнце» и «Топ-топ, топает малыш».
Когда мы отрепетировали программу, то поехали на гастроли. Мы выступали по всей Грузии — Тбилиси, Гори, Боржоми, Кутаиси — и в каждом городе или селении Гюлли и всех нас вместе с ней зазывали на ужин в ее честь. Ужины были шикарные, таких столов я не видел нигде — сациви, вина, коньяки, фрукты, жареное и вареное мясо, ткемали, … и всего не упомнишь.
Когда мы были с Тамарой в Тбилиси, то пошли с ней пообедать в маленький ресторан. Я вдруг увидел за соседним столом поэта В. Лугового, с которым меня когда-то познакомил Олег Михайлов. Я сказал официанту, чтобы он за мой счет поставил Луговому на стол шампанское с запиской «Поэту Луговому от благодарных читателей», и не велел говорить, от кого. Но Луговой увидел меня, мы соединили наши столы и стали шумно и весело пировать. Вот какие иногда бывают встречи.
Когда мы были в Кутаиси, то зашли с Тамарой в воинскую часть, где служил мой родственник Руслан, сын дяди Кости. Я попросил его начальство, чтобы солдату Руслану дали увольнительную на вечер, и Руслан поехал с нами в автобусе на концерт, а потом вместе с нами угодил на очередной пир. Эти пиры, повторяю, грузины всегда давали в честь Гюлли и потом хвастали, что сама Гюлли сидела за их столом. Руслан пил вино, ел мясо и был очень рад. Я дал ему со стола две бутылки коньяка и сказал, чтобы он отвез их своему начальству. Позднее Руслан, отслужив, вернулся в Москву.
В Тбилиси я познакомился с Читава Заури и Эмилем Матевосяном (Матевосовым). Этот Эмиль преподавал историю в младших классах школы и был фанатиком джаза, собирал джазовые пластинки и записи. Он заставлял детей в школе рассказывать на уроках, что, мол, в Англии правила Элла Фитцжеральд, а в Венгрии — Луис Армстронг и Каунт Бэйси. Бедные одураченные дети рассказывали урок, а Эмиль наслаждался их ответами. К этому Эмилю мы приехали в гости с Тамарой и дали матери Эмиля целый ворох шмоток — женские кофты, блузки и т.д. — на продажу. Она продала все эти дефицитные вещи и отдала нам деньги.
Во время гастролей в Кутаиси мы с Тамарой на тамошнем базаре продали много индийских тапочек, тисненных золотой ниткой. В Москве эти тапочки стоили по 4 рубля, а в Кутаиси по 20-25 рублей. На базаре в Кутаиси было все, что хочешь, — фрукты, вина, шмотки и т.д.
В Гори мы ходили смотреть домик-музей Сталина. В Боржоми мы покупали минеральную воду в бутылках экспортного исполнения с красивой пробкой и золотой фольгой. В Тбилиси мы пробовали знаменитые воды Лагидзе, это действительно настоящие, роскошные лимонады, не то, что наша безвкусная газировка типа «Буратино». Воды Лагидзе были более чем 50 наименований — яблочные, грушевые, апельсиновые, и т.д. Таких вкусных лимонадов я не пробовал нигде.
Певец Бадри Мегрелашвили пел «Бирюсинка» и песни на грузинском языке. Он покупал компот из персиков или любой другой, и всегда пил и ел все это перед концертом.
Помню, как будучи проездом в одном из городов, мы встретили бывший там на гастролях театр «На Таганке». Все пошли в гости, а я почему-то не пошел, и зря! Там был Володя Высоцкий. Из театра я знал лишь Высоцкого и актрису Лукьянову Таню, с которой я познакомился, когда работал на ВДНХ с Левоном Мерабовым. Эту Лукьянову привел ко мне домой в гости Коля Ларичев «Боцман», и мы познакомились. Больше я Таню не видел никогда. Я жалею, что не пошел тогда посмотреть театр «На Таганке».
Гастроли с Чохели были очень интересными. Помню, как один раз из зала передали записку Боре Рычкову: «Почему этот еврейчик закрывает глаза, когда играет, он что, пьян?», — это про меня.
Когда мы были в Батуми, то жили с Тамарой не в гостинице, а на частной квартире. Ходили загорать, и Тамара была вся черная от загара. Тамара хорошо работала костюмершей, так как любила делать прически, класть грим, гладить платья и вообще делать все женское.
Во время гастролей с Борисом Рычковым он дал мне почитать книгу «Процесс антикоммунистического троцкистского центра», где во время допросов вопросы задавал член суда Рычков. Я спросил у Бориса, кто это? Боря сказал: «Это мой отец!». Недаром Борис и Гюлли жили в доме по адресу ул. Серафимовича, 2 — это огромный дом, где при Сталине жили члены правительства. В этом огромном доме было все — и кинотеатр, и театр Эстрады, и гастроном, и парикмахерская, и баня для своих, и спортзал, и бильярдная, и т.д. В парадном, где жил Рычков, были входные двери за кулисы театра Эстрады, — очень удобно — стучишь, показываешь пропуск и идешь на любой концерт Райкина, джаз и т.д. В квартире Рычкова было 5 комнат огромного метража, у него было две домработницы.
После гастролей, когда все, кроме меня, разругались с Гюлли, мы расстались. Впоследствии я слышал о Гюлли чудовищную историю. Гюлли была очень капризная и властолюбивая женщина. Очень агрессивная. Один раз она увидела, что кто-то из ее оркестра пьян, и она ткнула ему палец в глаз — бедный оркестрант ослеп! Было заведено уголовное дело на Гюлли, но ей удалось откупиться, выплатив компенсацию и дав большую взятку, не знаю, кому.
После того, как мы получили расчет, то решили с Тамарой навестить моего отца, жившего в Лусакерте…