Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
ОТЕЦ
Мой отец родился в 1905 году на озере Ван — за Араратом, в Турции. Про армян, рожденных близ озера Ван, с гордостью говорят «ванские» — это почетно, как, скажем, петербуржец. Отец попал в знаменитую резню армян турками в 1915 году и уцелел потому, что мать его переодела девочкой, а девочек турки не трогали. Они уничтожали только мужчин и мальчиков. Вся семья отца была уничтожена, чудом остался в живых его брат.
У отца была на лбу вмятина — его в детстве ударила лошадь копытом — так на всю жизнь он остался с этой вмятиной. Он рассказывал мне, что до революции работал пастухом и хозяин ему платил один золотой в месяц. Отец не тратил эти монеты и позже, в голодное время, он на эти деньги помогал брату и знакомым.
Кажется, в 1930 году в Ереване он как-то попал под трамвай, но остался жив. Трамвай его протащил предохранительным щитком по рельсам, отец лежал в больнице, но все обошлось.
Отец научил меня играть в нарды. Я выучил наизусть «шашу беж», «ду шеш» и другие персидские обозначения комбинаций чисел на костях. Отец всегда радовался, когда выигрывал «марс» — под сухую, и громко хлопал в ладоши.
К отцу часто приезжали в гости армяне из Еревана. Это были веселые добродушные люди. Они привозили нам в подарок огромные плетеные корзины с армянскими гостинцами. Там были сухофрукты, урюк, тут, кишмиш, пастех из сливового и виноградного сока — нечто вроде жвачки, фрукты: гранат, огромные яблоки апорт, груши, персики, абрикосы, виноград, хурму «королек», армянские сладости, чурчхелу, мандарины, апельсины, бастурму и суджух — род колбасы. Еще они привозили коньяк Ереванского разлива. Я хорошо помню друзей отца. Они сидели за столом в большой комнате, пили коньяк, разговаривали, смеялись. О чем они говорили, над чем смеялись, я не знаю. Жалко, что я не знаю армянского языка. Когда я подходил к столу, они, отвернув кусочек скатерти, капали коньяком на уголок стола, я зажигал его спичкой и коньяк горел синим огнем, а я восхищался зрелищем. Мне было тогда 6 или 7 лет. Я никогда не забуду друзей отца и квартиру 51 с телефоном Б3-26-50.
Соседями по квартире у нас были Павел Павлович Дмитриев, его жена Нина Павловна и двое их детей — Саша, мой ровесник, и Галя, помладше нас. У Пал Палыча был бинокль, и я часто с балкона рассматривал в бинокль Москву. С этого же балкона мы с Сашей бросали вниз во двор конфеты для детворы и пускали бумажные самолетики. На этом балконе, выходящем во двор, была смежная дверь — там жила девочка Иза (Изуля). Я с ней дружил, и мы часто разговаривали о том, о сем. Иза была постарше меня. Впоследствии, когда вышла книга Баташева «Советский джаз», Иза приехала ко мне на Новослободскую, и я подарил ей экземпляр этой книги, надписав «Для Изули». Иза была очень красивая.
На Мещанской, я уже говорил, нашим соседом был Пал Палыч. Он был директором крупного универмага и приносил своим детям вещи — рубашки, ботинки, куртки, платья, пальто, шапки и т.д. У Пал Палыча было два трофейных мотоцикла: БМВ и «Харлей Дэвидсон», оба с колясками. Был и гараж недалеко, — напротив от нашего дома, в сарае. Пал Палыч часто катал нас с Сашей по Москве. Правил Пал Палыч, Саша сидел сзади отца в очках, а я всегда — в коляске, укрытый от ветра рогожей. Пал Палыч рассказал как-то моему отцу любопытную историю, случившуюся с ним во время войны, в оккупации. Вот эта история.
В каком-то городке, занятом немцами, была облава на евреев, и Пал Палыч, очень похожий на еврея, угодил в эту облаву. Его вместе с другими задержанными привели к какому-то старику и тот, дотронувшись своими пальцами до мочки уха Пал Палыча, сказал: «Не!», — и Пал Палыча отпустили. Кто был этот старик и что это был за метод определения национальности, Пал Палыч не знал.
Помню, когда мне было лет 10-11, мы с отцом и Сашей Дмитриевым играли — делали большие палки из свернутых газет и, нападая на моего отца, отчаянно дрались этими палками. Было очень весело, и мы были очень возбуждены.
Когда я приезжал к отцу, он всегда устраивал мне баню. Я мылся в ванной комнате, и отец тер мне мочалкой спину. Кроме домашних бань, отец устраивал мне и настоящие банные дни. Так мы ходили с ним в «Сандуны» и в «Московские» бани. В «Сандунах» была великолепная парная и четырехугольный бассейн, в котором мне нравилось плавать. В Московских банях был круглый бассейн «лягушатник». Мне больше нравились «Сандуны».
У школьников младших классов в то время нередко были глисты, и отец на всякий случай давал мне «цитварное семя» с медом.
Отец мой, когда я учился в школе, давал мне деньги на школьные завтраки на неделю вперед. Я покупал себе за 1р.10коп. школьную булку с кремом, винегрет и чай. Отец всегда заботился, чтобы я хорошо питался в школе и дома.
Отец одно время работал директором магазина «Армения» на углу Пушкинской площади и улицы Горького. Работал около трех лет, потом его посадили за взятки на 3 года. С работы отец приносил хорошую ветчину, сыр, копчености, а для себя и друзей — коньяки: три звезды, Двин, Ереван и другие. Пока отец работал в «Армении», мы питались очень хорошо. Он приносил продукты не только нам, но и соседу Пал Палычу.
Отец часто посылал моей матери различные суммы денег, то 200-300 рублей, то 500, когда как, но регулярно, каждый месяц. Деньги он посылал не по почте, а передавал через меня.
У отца был книжный шкаф, забитый доверху книгами. Там были Джек Лондон, Бальзак, Мопассан, Дюма, Максим Горький, Алексей Толстой, Элиза Ожешко, Эльза Треоле, Брет Гарт, Майн Рид, Жюль Верн, Библиотека приключений, Конан Дойль, Эптон Синклер, Дрюон, Шехерезада в 8 томах — издание «Academia». Много было и литературы начала века, купленной в букинистических магазинах: Мережковский, Брюсов, Бальмонт, Федор Сологуб, Белый, Буренин и много еще чего… Были также и поэты-классики: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Державин, граф Ал.Толстой, Фет, и конечно, много разной прозы: Гоголь, Замятин, Булгаков и т.д. На книги отец денег не жалел и постоянно подписывался на многотомные издания все новых и новых авторов, а также и на многие журналы: «Огонек», «Знание-Сила», «Техника-Молодежи» и «Курьер Юнеско», «Америка» и газеты: «Пионерская правда», «Комсомолка», «Известия» и «Вечерняя Москва». Отец всегда давал разносчику-почтальону на чай.
Когда мне было 7-8 лет, отец водил меня в зоопарк и в уголок Дурова. В уголке Дурова мне нравились говорящий попугай и ученые зверьки. Белку в колесе мне было жалко. А в зоопарке я любил смотреть слонов, бегемотов, кенгуру и долго стоял у площадки молодняка. Особенно мне нравился террариум с ящерицами, змеями и другими пресмыкающимися. В зоопарке я подолгу любовался лебедями на пруду, орлами и коршунами.
По выходным дням у нас с отцом были походы в кинотеатры: Форум, Уран, Перекоп, Экран жизни и Новости дня. Смотрели все, что в то время было на экранах: «Бродяга», «Колдунья» с Мариной Влади, «Индийская гробница», «Тигр Акбар» и другие.
Я в детстве, когда мне было 9-10 лет, собирал спичечные этикетки. Собирал их в урнах, на помойках, под платформами — везде. Когда я один раз увидел этикетку, которой у меня не было, лежащую в подвальном углублении за решеткой, отец не разрешил мне туда залезть. Я закатил истерику.
Отец поощрял мое детское увлечение марками. Всегда давал мне на марки деньги и я, когда бывал у него, ездил в магазин «Марки» на Кузнецком мосту. Ездил один, но чаще со своим товарищем Воликом, который жил недалеко от дома отца, в Горохольском переулке. Ездили на Кузнецкий мост к 4-м часам — там собиралась «марочная» толкучка — кто менялся марками, кто продавал их. Из марок я собирал как советские, так и всех других стран, особенно колонии, Тувинские треугольники и прочую экзотику. У меня, как у всякого марочника, были кляссеры, каталоги марок, определители марочных зубцов и… чего только у меня не было. На толкучке марки часто отнимали. Было обидно, но я продолжал ездить туда.
Отец иногда рассматривал мою коллекцию и хвалил меня. Я выбросил много денег на марки, но я не жалею, так как марки широко открыли мне глаза. Марки дали мне особое специфичное видение мира и, конечно, особые знания. Кроме спичечных этикеток и марок я собирал также: открытки, значки, монеты, бумажные деньги и много чего еще. Все эти собирания несомненно обогатили мое сознание. Каждая этикетка, марка, значок, открытка, монета — это все крупица знания. О любви к книгам я не говорю. Это — святое. Это — все!
Мы с отцом ходили иногда в кафе «Мороженое» на улице Горького. Отец мне брал несколько шариков мороженого и мы запивали его вкусной газированной водой красного цвета. Мне было тогда 7-8 лет.
Отец приучил меня к пиву. Он приезжал ко мне в пионерлагерь «Кратово», где я играл горнистом и ездил бесплатно от Дома пионеров. В Доме пионеров меня научил играть на горне, а потом на трубе Даниил Матвеевич, это был хороший дядька, я его часто вспоминаю. Отец приезжал ко мне в пионерлагерь по воскресеньям, забирал меня и мы шли на какую-нибудь лужайку, расстилали одеяло, отец открывал свой фибровый чемоданчик и доставал две бутылки пива, лук, укроп, огурцы, помидоры, черный хлеб и мы пировали. Я уже говорил, но хочу еще раз сказать — хорошо, что отец рано приучил меня к пиву, так как я, попивая пивко, отдалил свой переход к крепким спиртным напиткам, которые исковеркали мне жизнь.
Когда мне было 10-12 лет, отец часто водил меня в ресторан. Ходили мы в Дом актера («ДА»), отец шутил: «В «ДА» — вкусная еда». Гардеробщики его хорошо знали и пропускали без специального удостоверения. Он всегда щедро давал им на чай, как и официантам. Бывали и в ЦДРИ на 2-ом этаже. Отца хорошо знали и там, проходили тоже без пропуска. Отец брал мне заливное из рыбы, паштет из печенки, салат, бульон с пирожком, бутылку Жигулевского или Рижского пива и харчо. Себе брал 100 грамм водки и то же самое.
Когда я стал играть на трубе в Доме пионеров и довольно скоро научился играть первые несложные эстрадно-джазовые мелодии и песенки, я стал ощущать острую нехватку профессионального инструмента. Педальная труба из Дома пионеров меня уже не устраивала, я мечтал о настоящей джазовой помповой трубе. Надо сказать, что в то время достать хороший инструмент было тяжело. Тот из трубачей, кто имел старенькую помповую ленинградскую трубу, считал себя счастливчиком. Отец пошел мне навстречу. Он поехал на Неглинную в музыкальный магазин, поговорил с директором и, дав ему 250 рублей, просил позвонить, когда будет завоз немецких инструментов.
Не прошло и двух месяцев, как раздался заветный звонок, и мы с отцом поехали за трубой. Директор показал нам две модели немецкой трубы фирмы «Вельхланг» (на самом деле Weltklang — ред.) — за 900 и за 1100 рублей. Отец купил мне самую дорогую модель. Я был счастлив. Припоминаю, что эта труба была без футляра, тогда отец купил еще и трубу «Вельхланг» за 900 рублей, которая была с футляром. Дома я переложил свою новую трубу в футляр, а лишнюю трубу мне помог продать мой учитель из Дома пионеров Даниил Матвеевич. Буквально на следующий день позвонил какой-то человек от Даниила Матвеевича и, приехав к нам, купил мою лишнюю трубу без футляра за 900 рублей. Ему повезло. Еще бы! С инструментами, повторяю, было тяжело, их доставали по блату и с большой приплатой. Приплата за мой «Вельхланг» была 250 рублей, это почти четверть стоимости самого инструмента. Я буквально сразу ощутил разницу между моей педальной трубой из Дома пионеров и настоящим новеньким профессиональным инструментом. Мне было тогда 16 лет. Я обязан отцу за трубу по гроб жизни.
Когда в журнале «Юность» вышла статья Олега Михайлова и Алексея Баташева «Своим путем», мой бедный отец был в заключении. Как только мне в руки попал экземпляр этого журнала со статьей обо мне и с моим фото, я немедленно послал этот журнал ценной бандеролью отцу в лагерь.
Вскоре я получил от отца письмо, где он писал мне, что очень рад за меня, и что когда он читал эту статью, то плакал от счастья. Еще он писал, что когда покупал мне трубу, то думал, что это мое очередное, пусть и дорогое, увлечение, нечто вроде собирания марок или открыток. Писал, что и предположить не мог, что это что-то серьезное, что мое музыкальное увлечение сможет привести когда-нибудь к столь ощутимым результатам. Отец писал, что он работал когда-то в издательстве «Детгиз», всю жизнь не жалел денег на книги, и вот теперь он держит в руках этот листок со статьей обо мне, моим фото и там написано «играет Андрей Товмасян» — он не верит своим глазам — это чудо! В письмо отец вложил статью «Своим путем», аккуратно переснятую лагерным фотографом.
Мы с отцом часто ездили отдыхать на турбазу в Гагры. Директор турбазы был его друг. Мы жили там в хорошей комнате, много купались, загорали, ездили на экскурсионном автобусе на озеро Рица и на Пицунду. На этой турбазе я отдыхал часто и один. Потом, когда я уже играл на трубе, то стал работать на этой турбазе на танцах. Играл я там с хорошими музыкантами: Сергеем Крыжановским, Мишей Есаковым, Додом Беккерманом, Толей Сазоновым, Леней Эзовым.
Хочу рассказать о Сергее Крыжановском, джазовом трубаче и саксофонисте, сильно повлиявшем на меня и сориентировавшем меня в отношении качества джазовой музыки. Сергей много рассказывал мне о великих джазовых музыкантах, в частности, о трубачах. Он был первым, кто рассказал мне о Нэте Эддерли и Клиффорде Брауне. Я часто бывал у него дома и он давал мне послушать записи этих великих трубачей, сделанные с эфира на его магнитофонной приставке «Нота». Я старался не пропускать ни одного вечера, когда он выступал в клубах или институтах на танцах. Мне очень нравилась его манера игры на трубе. Помню, как один раз я пришел с вечера, где играл Сергей, и сказал отцу: «Я сегодня слышал настоящий современный джаз!».
Я очень привязался к нему, и он ко мне тоже. Сергей почему-то вдруг перешел на альт саксофон и стал приглашать меня играть в его составе: Крыжановский — альт саксофон, Миша Макаров — ударные, Лева Клюев — фортепиано и Гена Пилипенко — бас. Я был счастлив. Сергей, как опытный джазовый трубач-импровизатор все время подвергал критике мою игру, говоря: вот здесь не так, вот так нельзя, а вот здесь хорошо и т.п. Он показывал мне много разных джазовых специфически трубных приемов — форшлагов, мелизмов и т.д. Он также критиковал мою вибрацию, говоря: «Зачем ты так вибрируешь? Послушай Диззи, Брауна, Чета Бекера, Ли Моргана». Мы стали репетировать, и вскоре у нас уже был неплохой репертуар: «Jordu», «Bloomdido», «Bernie’s Tune», «Watermelon» и много других джазовых пьес, названия которых я не помню. Разумеется, мы играли также и все то, что играли вообще тогда джазовые музыканты в Москве.
Крыжановский познакомил меня с Германом Лукьяновым, и я долго ходил на занятия к Герману — тогдашнему мэтру, только что перебравшемуся в Москву из Ленинграда. Туда, на Кропоткинскую, ходил и Сергей Крыжановский, и тромбонист Борис Рукенглуз, и альт саксофонист Миша Есаков, и тромбонист Юра Лаврушин. Герман был, разумеется, сильнее всех нас, как музыкант, — у него было консерваторское, правда незаконченное, образование по классу фортепиано и по трубе. Возможно я что-то и путаю, но не сильно. На фортепиано он прекрасно играл джаз. Я много чего почерпнул из хождений к Герману, но ему не удалось вовлечь меня в ряды своих последователей. Я больше тяготел к Сергею.
В 1959 году Сергей сказал мне, что скоро будет фестиваль в Тарту и что мы можем поехать и выступить там. Мы стали репетировать и вскоре поехали, как представители молодой джазовой Москвы, на этот фестиваль. Мы выступали там сборным составом: Сергей Крыжановский — альт сакс, Михаил Есаков — альт сакс, Герман Лукьянов — фортепиано, на ударных играл ленинградец Валерий Мысовский, выпустивший одну из первых советских публикаций о джазе, на контрабасе играл прибалтийский композитор Уно Найссо. Приняли нас очень хорошо. Фестиваль был интересный. Я впервые выступал не на халтурах или танцах, а со сцены для джазовой аудитории. Было много интересных ансамблей: Ленинградский диксиленд Севы Королева, квартет прибалтийца Марвета, игравший в стиле квартета Дэйва Брубека, и много других ансамблей. С нами ездил Алексей Баташев. У меня осталась на память афиша этого фестиваля в Тарту 1959 года с автографами всех участников фестиваля. Есть у меня и вырезка из газеты тех времен с фотографией меня с Германом.
Мне после этого фестиваля, на котором я занял 1-е место, как трубач и импровизатор, — кстати, мы играли там мою первую джазовую композицию, не помню ее названия, — стали петь дифирамбы на все лады, но я впоследствии у Леши Баташева услышал запись моего соло с этого выступления-концерта. Слушая со стороны, это показалось мне настолько беспомощным и жалким, что я могу только диву даваться, почему же меня все-таки посчитали восходящей звездой и не скупились на похвалы и панегирики.
Вот собственно и все, что я хотел сказать о моем знакомстве с Сергеем Крыжановским и о том, к чему привело мое знакомство с ним. О судьбе Сергея Крыжановского ходят противоречивые слухи, и я не имею права приводить эти слухи в книге. Отвлекшись рассказом о Сергее Крыжановском и о фестивале в Тарту 1959 года, я хочу закончить рассказ о турбазе в Гаграх.
Отношение ко мне директора турбазы после ареста моего отца несколько изменилось, так как мой отец уже не был директором магазина «Армения». На турбазу один раз приехала отдыхать моя мать с Алешей, они жили не на турбазе, а снимали комнату где-то рядом, но питались в столовой турбазы. Однажды нас, музыкантов, работавших на танцах на турбазе, директор турбазы внезапно уволил, посчитав видимо, что мы очень дорого ему обходимся вместе с жильем и питанием. Барабанщик Вилли Яверов и аккордеонист остались на турбазе, а мы переселились в ДК и стали играть там на танцах. Жили мы в не запираемой на ключ клубной комнате, спали на столах и на полу, вместо одеял директор ДК выдал нам куски плюша. Как-то после работы мы вернулись в свою комнату и увидели, что нас обокрали У меня украли американский военный приемник «ВС», у Лени Эзова — свитер, у Толи Сазонова магнитофон «Spalis». Сделал это местный парень, некий «Сухум».
Мы заявили в милицию, и директор ДК попал в неприятную ситуацию. Мы, конечно, очень благодарны ему, что он не бросил нас в беде и дал нам хоть какую-то работу на танцах и бесплатное, правда неважное жилье. Но вот милиция поставила ему на вид, что он не имел, мол, права брать на работу лиц, не имеющих гагринской прописки, и, тем более, он не имел права поселить нас в комнате при клубе — это уже пахло обвинением чуть ли не в торговле казенным жильем, пойди докажи, что мы не отдыхающие, мы же не числились, как музыканты при ДК, — ведь все было на словах! Короче, бедный невинный директор развил бешеную деятельность и по своим неофициальным каналам без помощи милиции (!) поймал этого «Сухума». Сделать это — поймать вора — ему было выгодно, так как дело о краже с поимкой вора в милиции было бы закрыто и милиция не давила бы больше на него. После того, как вора поймали, нам вернули вещи. Опасаясь мести местных воришек, мы решили срочно уехать. В тот же день, как нам вернули вещи, мы с очень большим трудом, но все же купили билеты на поезд, и уехали в Москву. Помню, как Леня Эзов на последние деньги купил в дорогу грузинской чачи и сыра сулугуни.
Я прошу прощения за то, что в воспоминания об отце попала пара рассказов, не имеющих к нему отношения. Свои воспоминания об отце я хочу закончить так.
Мой отец в конце жизни ослеп на оба глаза — у него была катаракта. Я знаю, что он умер, знаю, что это произошло в 90-х годах, но когда именно умер мой отец и где он похоронен, я не знаю. У меня нет адресов моих родственников в Армении. Моя сестра по отцу Марина Егеазаровна Товмасян живет в Москве, но я тщетно пытался разыскать ее через адресный стол. Может быть, когда эта книга будет опубликована, кто-то позвонит мне и сообщит адреса моих родственников, может, откликнется сестра Марина… Я надеюсь.
ВАРШАВА
Когда я исполнил на фестивале «Джаз-62» «Господин Великий Новгород» и занял первые места, как трубач, как импровизатор и как композитор, нас послали в Варшаву на фестиваль «Jazz Jamboree 62». Состав был такой: я, Вадим Сакун, Николай Громин, Алексей Козлов, Игорь Берукштис, Валерий Буланов, Анатолий Кащеев и сопровождающие нас члены делегации: Арно Бабаджанян, Нина Завадская, Александр Медведев и Паша Пластилин.
Арно Бабаджанян был ярым националистом. Он часто говорил мне: «Смотри, вот я, армянин, — известный композитор, ты, армянин, — известный композитор, Амбарцумян, армянин, — известный астроном, и т.д. А что они все?» Я недоумевал.
В Варшаве мы выступили с успехом. Всем понравился мой «Новгород» и моя игра на трубе. В Варшаве мы записали две маленькие пластинки, которые назывались «Секстет Вадима Сакуна».
Тут надо пояснить. Дело в том, что после того, как я с успехом выступил в Москве на фестивале в «КМ» и взял все первые места, то ясно, что посылать в Варшаву нужно было меня. Но так как я в то время нигде не работал, вопрос о моей поездке заграницу повис в воздухе. Мол, тунеядец и т.д., и в Варшаву был дан звонок, мол, к вам едет секстет Вадима Сакуна. И когда позже со скрипом — за меня ходатайствовали все — меня все же выпустили, то название ансамбля уже было в рекламах фестиваля, а иначе этот ансамбль назывался бы совсем не так — соответственно «секстет Андрея Товмасяна».
В Варшаве мы часто играли на Jam Session. Мне довелось играть с прекрасными польскими музыкантами и со знаменитым американским трубачом Доном Эллисом. Дону Эллису, как ни странно, понравилась моя игра на трубе, хотя по высоким меркам я играл тогда плохо. Жаль, что Дон Эллис не слышал меня в 70-е годы. Тем не менее, Дон Эллис в 62-ом году сказал: «Товмасян, пожалуй, один из лучших трубачей Европы».
Я уж не знаю, с кем именно Дон Эллис меня сравнивал. Эти слова Дон Эллиса приведены в книге А.Н. Баташева «Советский джаз». Еще Дон Эллис сказал о всех нас: «Русские хорошо чувствуют климат блюза».
Когда мы записали две пластинки, то нам полагался гонорар в польской валюте (злотые). Паша Пластилин — личность в штатском — поехал в посольство выбивать разрешение на получение денег, и нам со скрипом, по его словам, разрешили получить, но только половину заработанной нами суммы. Половину забрало посольство (!?), а остальную половину посольство велело разделить между всеми членами нашей делегации. И то хорошо! На эти крохи денег я купил себе у местных музыкантов несколько джазовых пластинок и журналов «Down Beat» и, совершенно по-ребячьи зачем-то, игральные английские карты, в которые я играл всю жизнь лишь летом на пляже в «дурака». Еще купил детский игрушечный вэстерновский кольт, который до сих пор сохранился у меня, как память о поездке в Варшаву.
Гастроли нашего секстета были в 4-х городах: Варшава, Краков, Быдгош и Вроцлав. В Кракове мы посетили джаз клуб — остались памятные именные членские билеты клуба. Джаз клуб был новинкой для нас. Это был подвал с грязными кирпичными стенами. Клуб работал всю ночь, там продавали польскую водку, пиво и бутерброды. Обстановка в клубе была непринужденная. Всю ночь звучала музыка. Играли польские музыканты и мы с ними. Играли, в основном, расхожие стандарты. Хорошо помню, что поляки раза четыре за ночь играли «Lover Man» в стиле Чарли Паркера. Культ Паркера в среде польских джазменов в то время был велик.
В подвале я познакомился с ударником Анджеем Домбровски и с Софьей Комеда, женой Кшиштофа Комеды — джазового пианиста и композитора. Кшиштоф Комеда — великолепный пианист, впоследствии уехал в Америку и писал музыку для голливудских фильмов. Там он вскоре умер от рака. Софья Комеда позже писала мне поздравительные письма и открытки на Новый год и все время приглашала меня в Польшу, простодушно забывая, что Польша, как и любая другая заграница, пусть даже и социалистическая, это не Сандуновские бани, — взял и поехал, к тому же я тогда уже был «невыездной», но об этом позже.
В польских городах я наслаждался великолепной архитектурой, кирхами и костелами, где играла органная музыка (Бах). С Адамом Маковичем я познакомился много позднее в Москве, когда он выступал в кинотеатре «Варшава». Помню, как перед концертом Адам взял несколько аккордов на фортепиано и пробежал пальцами по клавиатуре — я сразу остолбенел — это был живой Арт Тэйтум. Вообще Адам Макович — это нечто волшебное, если так можно выразиться о качестве его джазового мышления. Это и фантастическая техника, и особый саунд, и изысканнейший утонченный вкус, и, разумеется, огромный талант. Этого концерта Маковича мне никогда не забыть!
Будучи в Польше, мы посмотрели несколько американских кинофильмов: «Карамзиновый пират» с Бэртом Ланкастером, вестерн «Рио Браво» с Джоном Уэйном и «Анатомию убийства» с музыкой Дюка Эллингтона.
Кое-что об отношении поляков к русским. Будучи в Варшаве и спрашивая прохожих, как пройти туда-то и туда-то, почти все, в основном, пожилые, демонстративно сплевывали и указывали совершенно в противоположную сторону. Такое отношение поляков к русским — из-за политики Сталина по отношению к полякам во время войны. Сталин намеренно оттягивал с освобождением Варшавы, дав время гитлеровцам уничтожить польское Сопротивление. Я понимаю ненависть поляков к Сталину, но я не понимаю до сих пор, почему эту ненависть нужно переносить на всех вообще русских и, в частности, на нас и любую другую молодежь. Молодежь же Польши относилась к нам дружелюбно, любя, не говоря уже о джазовых музыкантах и вообще о деятелях культуры.
Во время нашего пребывания в Польше, нас повезли на обязательную для всех иностранцев экскурсию в Освенцим. Это ужасное зрелище — настоящая преисподняя: бараки, печи, газовые камеры, комнаты, доверху забитые детскими колясочками и вещами, игрушками, комнаты, полные женских кос, инвалидных колясок, галош, очков, абажуры из человеческой кожи… Видели мы и подъездные пути, где разгружались транспорты с заключенными. Эти пути и разъезды были построены с размахом.
После этой экскурсии все наши музыканты напились до чертиков (Сакун и я — абсолютно точно). Обратно ехали через Брест, и нас не стали обыскивать таможенники. Личность в штатском, Паша Пластилин, объяснил пограничникам, что все в порядке (!?). Помню еще, что в Варшаве Нина Завадская просила у меня взаймы 100 злотых — ей не хватало на шубу, но у меня уже не было денег — я все потратил на джазовые пластинки и журналы «Down Beat».
Наконец, мы приехали на Белорусский вокзал, и я привез матери пленку с записью нашего выступления в Варшаве с аплодисментами. Много еще чего можно было рассказать о пребывании в Польше, но я заканчиваю эту тему. Итак, о Польше все.