Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
ДЕТСТВО
Меня зовут Андрей Егеазарович Товмасян, я родился в городе Кирове (Вятке) в эвакуации, 1 декабря 1942 года.
Себя я помню очень рано. Когда мне было 3 года, моя бабушка научила меня читать по вывескам. Жили мы тогда на 1-ой Мещанской (Проспект Мира), дом 7, кв. 51. Телефон Б-3-26-50. Когда мы с бабушкой ходили по магазинам и гулять, то я по складам учился читать вывески. Их было много. Помню: Мо-ло-ко, Гас-тро-ном, Бу-лоч-ная, Рыба-Мясо и другие. Помню, как бабушка возила меня зимой на санках по 2-ой Мещанской — вечером за «Вечеркой» в газетный киоск около кинотеатра «ФОрум» (мы называли его «ФорУм»). Киоск стоял на пустыре, образовавшемся от разрушенного дома — во время войны в дом попала бомба.
Из всех улиц Москвы мне почему-то на всю жизнь запомнилась 2-ая Мещанская — тихая, спокойная, со старыми кирпичными и деревянными домами. Еще я люблю улицу Палиху, почти сплошь деревянную, на которой в доме 7/9 жила моя родня: брат моей бабушки Павел Борисович — я называл его «дядя Павлуша» с женой Лидией — «тетя Лида» и тремя детьми — Юлькой, Виталиком и Борькой, которым я приходился племянником. В этом же доме, точнее, рядом жил «дядя Андрей» (Ке-ка) с женой Тоней и дочкой Тамарой. Там же жила и сестра «тети Лиды» тетя Клава с дочерью Маргаритой. Эти две улицы, Палиху и 2-ую Мещанскую, я люблю больше всех других, не знаю почему…
Припоминаю, что бабушка ласково звала меня «Пенушкой».
Я прошу простить меня за то, что перескакиваю из времени во время, но раз уже я заговорил о Палихе, то хочу рассказать об одном курьезном эпизоде из моей жизни, связанном с этой улицей. Когда мне было лет 25-27 и я сильно пил, я пошел утром 7-го ноября, в праздник, опохмеляться. По праздникам обычно на каждом углу стояли выносные буфеты с пивом и бутербродами, и вовсю работали забегаловки. Помню, как прошел всю Палиху, вплоть до Перуновских бань и… ничего не нашел. Все было закрыто, улица словно вымерла — ни ларьков, ни буфетов, ни забегаловок. Я был очень огорчен и решил, что я перепутал число.
Вернусь к детству. Итак, бабушка научила меня в 3 года читать, а моя мама покупала мне много книг. У меня были сказки Андерсена, Перро, Дядюшки Римуса, Русские народные сказки, 3-х томник Афанасьева с матерными словами, Японские сказки и много других сказок. Книги эти сохранились до сих пор. У Андерсена я любил «Огниво», «Голый король», «Снежную королеву», «Бутылочное горлышко», про Клумпе-Думпе и «Маргаритку». Когда я читал «Маргаритку», то всегда плакал.
У меня было и есть до сих пор огромное количество книг и журналов. Джек Лондон «Морской волк» — подарок тети Майи, Крылов — подарок Нины Земель, Жюль Верн, Майн Рид, Конан Дойль, Мопассан и… всего не упомнишь. Журналы: «Всемирный следопыт», «Техника-Молодежи», «Знание-Сила», «Еж», «Мурзилка» и масса старых годовых подшивок: «Нива», «Задушевное слово» и Бог его знает, чего только у меня не было…
Бабушка часто читала мне вслух. Сказки Пушкина, басни Крылова и очень часто — Гоголя. Когда бабушка читала мне «Вий», я пугался и прижимался к ней — в том месте, где гроб летал по церкви. Строка Гоголя «В судорогах задергались его губы и, дико взвизгивая, понеслись заклинания» с тех пор навсегда врезалась мне в память. Бабушка говорила мне: «Не бойся, Пенушка».
Когда позже я пошел в первый класс школы, я был здорово начитан. Я знал «Оливер Твист» и «Пиквикский клуб» Диккенса, О’Генри, «Капитан Сорви-Голова» Буссенара, «Счастье ревущего стана» Брет Гарта, «Копи царя Соломона» Хаггарда, «Следопыт», «Зверобой» и «Последний из могикан» Купера, «Морской волчонок» Майн Рида, «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо» Дюма, «Завещание чудака» и «Из пушки на луну» Жюль Верна, «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия» и еще кучу фантастики Беляева, «Человек-невидимка» Уэллса, «Плутонию» Обручева, «Белеет парус одинокий» Катаева и, разумеется, всего Конан Дойля. Знал наизусть много стихов, как детских — Маршака, Барто, так и классику — Пушкина, Лермонтова, особенно Крылова.
В 1950 году, когда мне было 8 лет, я написал свой первый роман «Аппарат доктора Строкса» — детскую чушь, составленную из «Гиперболоида инженера Гарина» А.Толстого, «Завещания чудака» Жюль Верна и «Лучей жизни» Розвала. Одна глава в этом романе называлась «Положение дел 27 мая», — как у Жюль Верна. Я помню эту лиловую тетрадочку с детскими чернильными кляксами.
По «русскому» в школе у меня были пятерки с плюсом. Мне было смешно смотреть, когда ученики пишут на доске «карова» и «стокан». Потом я перестал смеяться. Помню, как один ученик (забыл его фамилию) читал на уроках втихаря «Джуру» и «Черный смерч» Георгия Тушкана, держа книжку под партой.
В школе я вел дневник, куда записывал все то интересное, что происходило вокруг. Помню, как в дневнике я описал, как ходил на Палиху к Борьке (моему дяде, хотя этот Борька был младше меня на 3 года). У Борьки дома был телевизор КВН с линзой, и вечером на фильм приходили соседи, помню, что все приходили со своими стульями. Мы жили довольно бедно, у нас не было телевизора, и я часто ходил на Палиху смотреть кино. Запомнился фильм «Плата за страх» с Ив Монтаном.
Диктанты и сочинения я писал, разумеется, на отлично. Помню, одно мое сочинение оканчивалось так: «Вот, за что я люблю нашу Советскую Державу», и учительница поправила меня — «Родину» вместо «Державу». Разницы я тогда не понимал. Несмотря на пятерки по «русскому», я не ладил с пунктуацией и грешу этим до сих пор. Я до сих пор путаюсь в знаках препинания, в вопросах, скобках и кавычках. Учительницу по русскому звали Марья Петровна.
С иностранным, французским языком у меня было плохо. Учительница, Ольга Константиновна, еле натягивала мне тройку. По-французски я знаю со школы лишь несколько простейших фраз. По арифметике — учительница Полина Борисовна — было так себе, но когда пошли алгебра, геометрия и таинственная тригонометрия, я совсем сник. С физикой — учительница Анна Павловна — было плохо, как и с географией. Относительно ничего было с химией — учительница Ирина Борисовна. По пению было хорошо. По истории было относительно хорошо. Как звали историчку, не помню, кажется Анна Сергеевна.
С физкультурой — учитель Урузбек Семенович — не ладилось, я попросил отца, чтобы он поговорил с учителем, и меня вскоре освободили от физкультуры — я не ходил на эти уроки. Счастье!
По поведению было по-разному, то 5 и 4, а то 3 или даже 2, так как в школе мы, как и все дети, проказничали. В чернильницы насыпали карбид, и чернильная пена текла по парте, а нянечки ругались. Подкладывали под ножки стула училке пистоны от гильз из магазина «Охотник» на Арбате, и они взрывались, а училка жаловалась завучу. Примечательно, что пистоны мы подкладывали не всем училкам, а тем, которых не любили. Уже тогда у нас было разделение: хорошая — плохая!
Когда с 4-го класса нас впервые усадили рядом с девочками, мы стали дружить с ними и влюбляться. Все мы, и я в том числе, были влюблены в Надю Порывалову, Свету Макарову и Инну Макарову. С Инной Макаровой долго дружил мой школьный товарищ Игорь Павлушкин. Он играл на трубе, и я заразился от него трубой и решил, что тоже буду трубачом, что впоследствии и осуществилось.
В школе у меня было много товарищей: Эдик Липкович, Эрик Бертагаев, Слава Демин, Юра Сахаров, Игорь Кухаренко, Виталий Шумилин, Боря Новиков, Володя Жестков и другие. Из девочек я дружил с Милой Седовой, Таней Березко и Люсей Федоровой. Впоследствии, когда я уже играл на трубе, мы играли один раз на школьном вечере за деньги. Я пригласил в самодеятельный джаз-оркестр Игоря Павлушкина, тромбониста Валерия Нестерова — он потом уехал служить в Германию — и аккордеониста Гарика Логачева — «Очки». Мне тогда было 15 лет.
Когда мы всем классом летом поехали работать в колхоз с классной руководительницей Полиной Борисовной, которую я очень уважал, то мы вместе с Толей Бакиным ушли без спросу на танцы в соседний клуб, и что-то натворили там, не помню, что. Нас исключили из пионеров и из школы. Я потом просил извинения и меня восстановили в школе, но в пионеры больше не взяли, как впоследствии и в комсомол!
С 8-го класса я, учась в школе, одновременно играл на трубе в ресторане «Южный», где, помню, к нам подходил какой-то человек, давал 100 рублей (старыми, сталинскими), говоря: «Привет от спортсменов Магадана», и заказывал «Линд-отель» и «Чучу» Глена Миллера. Он говорил: «Мальчики, только без импро, и я на бочку!»
В ресторане «Южный» я впервые получил трудовую книжку. Одновременно играя в ресторане и учась в школе, я как бы раздвоился. С одной стороны — школа, парты, ученики, школьные заботы, с другой — сюрреалистический мир со странными типами, законами кабака, девицами, выпивкой, официантами.
С 9-го класса я перешел в школу рабочей молодежи в Горловом тупике в здании клуба МВД. Горлов тупик, как Марьина Роща и Малюшенка, считался одним из самых бандитских мест в Москве. Ночью там грабили, насиловали и убивали. Про Малюшенку мне много рассказывал мой друг Леня Эзов — он жил недалеко от дома, где жил Владимир Высоцкий, с которым я впоследствии познакомился.
Так вот, последние 2 года школы я проучился в ШРМ и закончил ее на тройки. Учиться там было неизмеримо легче. Во-первых, через день, во-вторых, когда я не знал урока, я говорил: «А Вы знаете, как трудно на заводе?», — и обычно ставили тройку. Выпускной экзамен я не сдавал по состоянию здоровья. Итак, я получил аттестат зрелости об окончании средней школы с одними тройками! В голове у меня тогда были только труба и джаз!
В школе № 207 я дружил с Шумилиным Виталиком. Мы с ним собирали пластинки на 78 оборотов: Марка Бернеса, Эдди Рознера, Якова Скоморовского, Александра Варламова и западные перепечатки 30-х годов: Гарри Роя, Рея Нобла и другие. Кто такие Рэй Нобл и Гарри Рой, мы не знали. Еще с Шумилиным мы собирали фантастику из журналов «Техника-молодежи», «Знание-сила», «Всемирный следопыт» и других. Помню, мы зачитывались «Повестью о громовой луне».
Толя Бакин, которого исключили из школы, поступил в военное училище и щеголял формой. Дружил я также и с Колей Деминым, у которого не было пальца на руке от взрыва патрона, когда он баловался во дворе с ребятами.
Я уже писал, что дружил с Люсей Федоровой, впоследствии она работала редактором в журнале «Квант», и я часто приходил к ней на работу и беседовал с ней. У Люси было трое детей, которые прозвали меня «Штирлиц» за сходство лица с актером В.Тихоновым, и когда я приходил к ним в гости, они говорили: «Штирлиц пришел». Как-то раз мы собрались всем или почти всем классом у Люси, нам было по 25-28 лет. Пришли почти все одноклассники — Боря Новиков, Володя Жестков, Костя Михальчук, Юра Сахаров, у которого жена родила мертвого ребенка и он сильно переживал, и из-за этого пил. К Люсе пришли также и многие ее подруги, кто именно был из одноклассниц, я не помню. Все рассказывали — кто как живет, где работает, чем занимается и т.д. Нахилов Володя пришел в валенках — у него были больные ноги. Он сильно пил в то время. Хочу сказать, что впоследствии все, кто злоупотребляли спиртным, — Володя Нахилов, Игорь Павлушкин и Инна Макарова — все они умерли молодыми, в 35-37 лет.
Костя Михальчук пришел на встречу с рулоном ватмана. Он очень важничал. Был на встрече очень умный и начитанный Володя Жестков, любивший, как и я уже в то время, Осипа Мандельштама. Он говорил мне, что вышло уже 3 тома в Вашингтоне, а скоро, мол, выйдет и 4-й. У меня до сих пор стоит на полке этот драгоценный четырехтомник, перевернувший всю мою жизнь, как поэта.
В школе я дружил также и с Володей Егуповым — он жил в соседнем доме. Отец его был слепой музыкант, он играл на баяне в ресторане от Всесоюзного общества слепых (ВОС). Играл он мастерски! У Егупова было много пластинок, которые мы часто слушали — «Свит-су», «Blues in C» и другие. Когда солировал баритон-саксофон, Егупов говорил: «Бэри!». Впоследствии Егупов стал неплохим джазовым ударником. Помню, много лет спустя я позвонил Егупову, а мне сказали: «Не звоните сюда! Сидит в тюрьме ваш Егупов». За что и как, я так и не знаю до сих пор.
Дружил я также и с соседом по дому Виктором Басиным. Мы с ним слушали пластинки на 78 оборотов. У Виктора было очень много редких пластинок 30-х годов. Мне запомнились «Квик-стэп» (О, Фудзияма, **ена мама!), румба-фокстрот «Родриго» (О, **и папа, **и мама), «Инес» и много других.
Часто общался я со Стасиком Продановым и Милой Седовой, проживающими в одной коммунальной квартире в нашем доме. Они жили в парадном, где внизу был ЖЭК. В этом ЖЭКе я часто потом репетировал с оркестром. Стасик Проданов много лет спустя ездил со мной в Гагры на турбазу отдыхать по путевке, которую достал мой отец. Стасик был очень рассеян и потерял талоны на питание. Директор турбазы был другом моего отца и, хмурясь, выдал ему новые. Стасик был большая бестия — грыз ногти на руках, был грязнуля, подделывал чеки на ветчину и колбасу в магазине «Гастроном», приписывая к цифрам нули, покупал дорогие продукты и ни разу не попался, а мог!
Вообще, ему удивительно везло. Он впоследствии ухитрился упасть с 11-го (я не лгу!) этажа, но не разбился, — он упал в снежный сугроб и не сломал ни ребрышка! Это самый удивительный случай, который я знаю. С Милой Седовой, проживавшей в одной квартире со Стасиком, я тоже дружил и часто приходил к ней в гости. Мила была толста, как бочка, — ужасная сластена и хохотушка.
Когда я жил на Новослободской, мы часто с ребятами лазили на Хлебозавод, расположенный неподалеку от нашего дома, за сухарями и пряниками. На Хлебозаводе был большой ящик с бракованной продукцией — там были сухари и пряники, мы перелезали через забор завода и рылись в ящике. Нам было по 7-8 лет. Один раз нас поймали и вызвали родителей, но ничего не сделали, а только пожурили.
С Эдиком Липковичем мы часто ходили на «линию» — это железная дорога между Белорусским и Савеловским вокзалами — принимать «толчки». Мы залезали в товарный вагон и ждали, когда к нему прицепят паровоз. Паровоз ударялся о буфера товарного и мы с замиранием сердца переживали удары («толчки»). С Эдиком мы также ездили зимой в ЦПКиО им. Горького, нам было по 10-12 лет, — кататься на коньках. У Эдика были «гааги», у меня — «снегурки». Катался я плохо — ноги у меня разъезжались, и я все время падал. Летом мы с Эдиком занимались в парке Горького в секции «Лодки». Эдик довольно хорошо катался на байдарках, а я, попробовав один раз, решил больше не заниматься этим видом спорта.
Еще про «линию». Там стоял пакгауз — старый, с военных времен, склад с охраной. Мы просовывали проволочку или узкую палочку в дырку двери склада, и оттуда высыпалась соя. Потом эту сою мы ели. Однажды нас чуть не застрелили. Нам было по 7-8 лет.
С Эдиком мы пробовали курить. Курили на «линии» «Ароматные» по 15 копеек и заедали «Сен-Сеном» из аптеки и чесноком, чтобы не пахло. Помню, как один раз после курения я наелся чеснока и запил газировкой из автомата, — во рту у меня обожглось и зацарапалось. Покупали также в аптеке витамины АВСД, особенно Д, почему — не знаю, и ели их целыми пачками. В аптеке, кроме витаминов и «Сен-Сена», покупали какие-то леденцы с ментолом от сердца и сосали их.
Во дворе играли в «казаки-разбойники», в «прятки» и в «салочки». Часто набивали в ключ с дырочкой серу от спичек, в дырочку вставляли гвоздь, привязывали один конец веревочки к ключу, а другой к гвоздю, и били об стенку этот ключ. Раздавался взрыв. Одному мальчику оторвало палец. Было много и других опасных шалостей.
Часто играли в «пушок», «жестку», «рас-ши-ши» и «пристенок». «Пушок» — к монете приклеивали кусочек меха и подбрасывали ногой, кто больше. «Жестка» — то же, что и «пушок», только делали маленький мешочек и, насыпав в него песку, подбрасывали ногой, кто больше. «Рас-ши-ши» — кидали монету и потом тянули пальцы, чтобы дотянуться до монеты. Монеты часто были — серебряные полтинники или рубли 1922 года. Играли также и в «пристенок» на мелочь.
Когда были совсем маленькие, играли в песочнице в куличи и в ножички — подбрасывали перочинный ножик ладонью вверх и ладонью вниз, чтобы вонзался в песок. Ну, это совсем раннее детство. В школе на переменах в младших классах играли в «фантики», а в старших — втихаря курили в туалете. Надо сказать, что я в школе не курил. Во дворе часто играли в городки.
Вспомнил еще одну опасную детскую забаву. Мы ходили по «линии» на «Элеватор», возле которого был пустырь, — там был военный полигон. Мы часто находили там патроны. Еще на этом пустыре валялись какие-то трубки, наполненные металлическим натрием. Из-за этого натрия мы, собственно, и ходили на полигон. С большим трудом разбив эти трубки, мы извлекали из них содержимое белого цвета, которое бросали в лужу, и ударяли ногой — раздавался взрыв. Это одна из самых опасных забав!
Еще во дворе запускали «пропеллер». В деревянную ограду вбивали железный штырь, на него ставили катушку с суровой ниткой и пропеллер, вырезанный вручную из дерева. Потом резко дергали за нитку, и пропеллер взвивался высоко в небо. Часто запускали и воздушных змеев. В 1947-49 годах иногда в небе Москвы летали сотни, а может и тысячи воздушных змеев. Потом этих змеев запускать запретили.
Еще лазили по пожарной лестнице на крышу 7-го этажа. Лестница была старая, ржавая, на ней отсутствовали некоторые ступеньки-перекладины. Я лазил на крышу несколько раз и потом уже не лазил больше никогда. Это было очень страшно. Да, когда лазили на крышу, то на некоторые окна — душ, туалет — ставили «стукалочку» — веревку с камушком, — снизу дергали за веревку и люди удивлялись на стук в окно, кто это, мол, стучит в окно 5-го или 6-го этажа?!
Дядя Женя, мой отчим, приносил мне с работы планки сплава «электрон». Это какой-то хитрый сплав алюминия, магния и не знаю, чего еще, — для авиации. Мы срезали с планок тонкие стружки металла и, держа стружку в щипцах, совали в огонь на газовой плите. Эти стружки горели ослепительно бело-синим пламенем с большой температурой горения. Один раз я, будучи в пионерском лагере, бросил в огонь во время пионерского костра целую планку. Эта планка горела так, как будто горит танк!
Во дворе, в парадном, где был ЖЭК, мы набирали карбид и бросали его в лужи. Карбид чадил, шипел, а когда мы ударяли по нему ногой, то взрывался. Пахло специфическим неприятным запахом.
Когда нам было по 9-10 лет, мы часто покупали в аптеке марганцовку и «душистый глицерин». Потом заходили в телефон-автомат и ждали. Когда подходил кто-то позвонить, мы наливали в картонный пузырек с марганцовкой чуть-чуть глицерину, ставили на пол и выходили. Когда тот, кто стоял и ожидал своей очереди позвонить, входил в будку, из под его ног вырывалось пламя и сильно чадило. Звонивший в ужасе выскакивал из будки — что это? Мы наблюдали и смеялись. Часто мы ставили эту смесь возле квартиры и нажимали звонок. Кто-то отпирал дверь и все это — взрыв и пламя с чадом — повторялось снова. Нам было очень смешно.
В этом же возрасте еще забавлялись так. Мы брали бумажный рубль, приделывали к нему длинную нитку и ждали прохожего. Прохожий видел на тротуаре рубль, наклонялся к нему, а мы дергали за нитку, рубль отскакивал на метр-два. Прохожий, думая, что это из-за ветра, снова пытался схватить рубль, мы опять дергали за нитку и рубль опять отъезжал на несколько метров. И так до бесконечности!
Когда я учился в школе, то крепко дружил с Борей Новиковым, впоследствии ставшим хорошим джазовым ударником. Мы часто встречались с ним и слушали пластинки, а позднее — магнитофонные записи. Мы тогда еще не знали, что будем джазовыми музыкантами. Помню, как с Борей Новиковым и Юрой Ситниковым, ставшим впоследствии таксистом, пили портвейн в сарае. Раньше, в послевоенное время, близ деревянных домиков в Угловом переулке, как и на всех старых улицах, стояли вплотную друг к дружке деревянные сараи с дровами и всяким хламом. Так вот, я, Боря и Юра на 7 ноября выпили в одном из таких сараев 2 бутылки портвейна — так я стал потихоньку приучаться к вину. К пиву меня довольно рано, в 8-10 лет, приучил мой отец. И хорошо сделал, так как я, попивая пивко, отдалил свой переход к крепким напиткам, которые исковеркали мне жизнь.
Еще я дружил со Славой Лысовым, джазовым гитаристом. То, что я сейчас расскажу, собственно не относится к воспоминаниям детства, но раз я уже заговорил о выпивке, то хочу рассказать и эту маленькую, смешную, но печальную историю. Слава часто приходил ко мне, мы сидели с ним, пили портвейн и пиво, а то и водку, и слушали джазовую музыку. Однажды мы, приняв с утра, пошли прогуляться в Зуевский парк, что напротив моего дома. Я взял с собой бритвенный станок, и вот я сидел на скамейке, а Слава брил меня этим станком. Так как воды у меня не было, то я черпал воду из лужи и обтирал лицо этой грязной водой во время бритья. Вот какие бывают случаи у тех, кто сильно пьет.
В этой Зуевке, которая, кстати говоря, примыкает к монастырю (бывшему монастырю Скорбящей Божьей матери), где сейчас какой-то не то ВУЗ, не то склад, было раньше старинное кладбище. Собственно, Зуевский парк это и есть бывшее кладбище, и когда мы, мальчишки-школьники, как-то пришли поглядеть, как экскаватор роет яму для фундамента детской игротеки, то увидели, как вместе с землей экскаватор черпает черепа и скелеты. Было довольно жутко. Тем не менее, Зуевка, хоть и бывшее кладбище, но очень уютный, ухоженный парк с аллеями, скамейками и тенистыми деревьями.
С Витей Басиным, жившим в нашем доме, мы ходили в кинотеатр «Салют». Для того, чтобы нас пропускали на «взрослые» фильмы, на которые «детям до 16-ти вход запрещен», мы подделали наши метрики о рождении — вместо 14 написали 16 лет — и нас пускали на такие фильмы, как: «Фанфан-тюльпан» с Жерар Филлипом, «Мост Ватерлоо», «Газовый свет», «Дикая Бара» и другие.
Все мальчишки, и я в том числе, обожали фильмы про пиратов с Эрролом Флином: «Королевские пираты», «Остров страданий», и вестерны 30-х годов: «Парень из Оклахомы», «Додж-сити», «Дорога будет опасной» и другие. В то время, с 1947 по 1957-59 годы, на экранах Москвы демонстрировалось несметное число трофейных фильмов. Все они начинались титрами: «Этот фильм взят в качестве трофея у фашистских захватчиков…». В зале сразу наступала тишина. Фильмы были в основном американские, но также было много и английских, и немецких. Фильмы были на любой вкус — и про пиратов, и вестерны, и приключенческие — 4 серии «Тарзана», и гангстерские — «До белого каления», «Судьба солдата в Америке», «Ангелы с грязными лицами», «Тупик», «Окаменевший лес», «Школа преступлений», «Они придут ночью», и про мушкетеров — «Под кардинальской мантией», «Опасное сходство», «Три мушкетера», и, наконец, с джазом: «Серенада Солнечной долины», «Жены музыкантов», «Джордж из Динки-джаза», и… всего не упомнишь.
На этом я заканчиваю свои воспоминания о детстве и прошу извинить меня за то, что эпизоды моей жизни не всегда хронологически последовательны в моем изложении. Еще раз прошу извинить меня.
МАТЬ
Моя мать, Степанова Елизавета Михайловна была «подкидыш» — она выросла в детском доме, откуда ее в возрасте 3-х лет «взяла» моя бабушка, Евгения Борисовна Степанова. Мама потом рассказывала мне, как ее из детдома привезли на Палиху, дом 7/9 к дяде Павлуше и, поставив в тазик с теплой водой, все вместе отмывали от вшей и грязи. Потом бабушка увезла ее к себе на Красную Пресню, где она жила со своим вторым мужем, — я его звал дядей Ваней. Дядя Ваня был алкоголик и умер потом в психбольнице. Мама рассказывала мне, что он как-то сидел на кухне и говорил: «Смотрите, часы-то скачут», — имея ввиду стрелки кухонных часов.
Я помню, как бабушка везла меня на саночках, когда мне было 3-4 года, по какому-то огромному заснеженному полю на свидание к дяде Ване в психбольницу. Что это была за больница, я не знаю. В памяти осталось только огромное заснеженное поле и много галок на небе. Раньше, после войны, в Москве были тучи галок. Сейчас их в таком количестве нет. Почему, не знаю.
Хотя это относится не к матери, а к бабушке, все равно расскажу. Моя бабушка одно время работала в библиотеке, не помню, где именно. Она приносила мне подшивки старых журналов «Нива», «Задушевное слово», «Всемирный следопыт» и другие. Я любил их читать и рассматривать. Они у меня сохранились и по сей день. Я храню их, как память о бабушке. Мать привила мне любовь к книгам с раннего детства.
Дачи у нас не было, и мама с бабушкой снимали на лето комнату в деревне или поселке. В раннем моем детстве — в «Загорянке», по левую сторону, если ехать из Москвы. О «Загорянке» я помню лишь одно — там была речка. Позже, это я уже помню весьма хорошо, в течение нескольких лет комнату снимали на станции «Шереметьевка» по Савеловской дороге. Домик стоял первым в «поселочке». Вспоминаю, как мы с местными ребятишками лазили в чужие сады за боярышником, малиной, крыжовником и черной смородиной. Иногда нас ловили и давали «взбучку». Купаться в «Шереметьевке» мы чаще ходили на грязный пруд, реже — на канал, это 5-7 км к станции «Хлебниково». Там чистый, холодный Химкинский канал, по берегам — галька, часто проплывали баржи, катера и пароходы. Еще в «Шереметьевке» был магазинчик, торговавший продуктами и хлебом, и керосиновая лавка, там покупали керосин для керосинок и примусов. Однажды, когда у нас в «Шереметьевке» жила сестра бабушки тетя Маня, у нас украли самовар. Помню, как я собирал листья клена, рябины, ольхи и березы. Ребята играли в детскую игру: «Выбирай из трех одно — дуб, орех или пшено».
Позже — до Алеши, и при Алеше — снимали комнатенку в деревне «Малая Черная». От станции «Катуар», что по Савеловской дороге, нужно было 5 км идти сначала через поселок «Катуар» и примыкающую к нему деревню, перейти речку, потом через поле и лесом. Мы снимали там комнату несколько лет. Два года жили в крайней левой избушке — рядом начинался лес. Позже, уже с Алешей, жили в крайней правой избушке — рядом поле. В деревне не было магазина и все продукты — крупы, чай, сахар и т.д. нужно было привозить из Москвы. Деревня была небольшая — два десятка изб. Воду брали из колодца, я помню, как ходил за колодезной водой. В этой же «Малой Черной» много лет снимала «углы» почти вся наша родня: дядя Костя с женой Катериной и детьми Русланом и Надей, дядя Павлуша с женой Лидой и детьми Борькой, Виталькой и Юлькой, тетя Леля с мужем и детьми.
Мама работала в Москве и приезжала только по выходным, а я жил в деревне с нашей домработницей Лизой. Она была у нас до рождения Леши, когда я еще ходил в школу, и при Леше, которого она фактически вынянчила. Она была родом из Калязина и несколько раз привозила мне и Алеше самодельные теплые валенки. Ее полное имя было Воронцова Елизавета Михайловна, а когда она вышла замуж за Толю Степанова из Малой Черной, то стала в точности, как моя мама — Степанова Елизавета Михайловна. Позже эта Лиза умерла от рака. После ее смерти осталось трое детей, мать помогала им, чем могла, — отдавала старую одежду и обувь.
В Малую Черную удобно было ездить через станцию «Икша», откуда утром и вечером ходил по узкоколейке «поварок» — до станции «Поварово». Садились в «Икше» на «поварок» в пятницу в 7 вечера и в 8 часов вечера уже были в деревне.
Деревню окружал большой лес, там даже можно было заблудиться. Все мы частенько ходили по грибы, особенно тетя Катя с Русланом и дядей Костей. В лесу было много разрушенных землянок, блиндажей и окопов и часто попадались гильзы и каски — здесь была война. Недалеко от деревни был неплохой пруд Шиловка, мы ходили туда купаться. Вдали, километрах в 12-ти, был виден город Белый Раст с церковью.
На даче в Малой Черной мы с Надей Кузнецовой и Русланом крутили патефон. Выносили из дома одеяло и кучу пластинок — пластинки в основном были мои. Слушали Утесова, Бернеса, «Мишку», «По Таганке», «Индонезия», «Авара-му» («Бродяга»), фокстроты и танго 30-х годов и другие.
Один раз я ночью с работы приехал в «Катуар» и пошел пешком через лес в Малую Черную. Я повторял про себя: «Не бойся бесов и чертей, а окружающих людей». Я шел и дрожал от страха, мне мерещились скелеты и привидения. Наконец я со своей трубой дошел до деревни, мать встретила меня с фонариком. С тех пор я никогда больше ночью не приезжал в деревню — только днем.
Вот, пожалуй, и все о Малой Черной.
…Помню, как мой отчим, когда мать была в роддоме, утром присел ко мне на кровать и сказал: «Ну вот, теперь у тебя есть братик». Я обрадовался, и вскоре мать привезла братика из роддома. Его назвали Алешей. Я его очень любил и люблю до сих пор. Он стал впоследствии музыкантом, как и я, только классическим.
Из другого времени — 1996 год. Мать моя, чтобы ей давали отгулы, раз в неделю уходила на работу не в 7 утра, а в 5, и мыла полы в типографии, где она работала корректором. Это тяжелая работа — огромные цехи, на корточках с тряпкой в руках, вниз головой! Я говорил ей: «Брось! В твоем возрасте это опасно!». Она не слушала меня, и вот — пришла беда. Однажды ее привезли с работы без сознания. Когда она очнулась, то стала заговариваться, бредила, бормотала несвязное. Видимо, у нее лопнули какие-то сосудики в мозгу, начался склероз, — и все из-за этих падлючьих отгулов. Мы стали готовиться к маминому ВТЭК’у — обходить всех врачей: ЭКГ, рентген, терапевт, психиатр, уролог, ЛОР, окулист и т.д. Ходили долго, около месяца, потом, наконец, состоялся ВТЭК и маме дали группу инвалидности. Мать вела себя, как сумасшедшая. Помню, как мать, получив справку, растерянно спрашивала у незнакомых людей в поликлинике: «А куда мне теперь идти?». Я еле увел ее домой. Через несколько дней мы пошли с ней на «Речной вокзал» и сделали ксерокопии справки о инвалидности и других нужных документов.
Помню, как ночью мать кричала в окно: «Помогите, люди!». Я прикрывал ей ладонью рот и укладывал ее в постель, она сопротивлялась. Один раз она, взяв ключи, вышла погулять и… исчезла. Я ждал ее 3 часа, потом ее привел домой сосед. После этого случая я отобрал у нее ключи и стал запирать дверь, а ключи все время держал у себя. Маме прописали «ноотропил» и «стугерон», я давал ей 3 раза в день нужные таблетки, а то она забывала бы их выпить. «Ноотропил» помогал доставать мой знакомый врач Эдик Шиловский, спасибо ему! Днем мать все время спала, вечером смотрела телевизионный сериал «Богатые тоже плачут», «Новости» и звонила тете Леле. Номер телефона она уже не помнила и смотрела по телефонной книжке.
Когда мы собирались с мамой идти на рынок, было ужасной мукой одевать ее, она забывала то чулки, то кофту, то еще что-то, и я ходил за ней, как за малым дитем. Это было трудное время. На рынке я все покупал сам, мать стояла рядом со мной и только помогала выбирать продукты — мясо, овощи, рыбу и т.д. Разумеется, расплачивался за продукты я, а то мать вмиг бы обсчитали.
Один раз она пошла в соседнюю квартиру к общественнице и та разорвала пополам мамину ВТЭК’овскую справку, я так и ахнул — справка же не восстанавливается! На следующий день я отобрал полсправки у этой дуры-общественницы. Перед тем, как идти в Собес, я заранее купил коробку дорогих шоколадных конфет, и женщина, принимающая документы, улыбнувшись, взяла разорванную справку.
После того, как в Собесе матери дали, наконец, пенсию, мы вместе с мамой ходили раз в месяц за ее пенсией — далеко, на Ленинградское шоссе, а за моей пенсией ездили раз в месяц на Новослободскую. Разумеется, я жил у нее на Беломорской после того, как матушка заболела. Верхние соседи часто заливали мать водой, один раз сильно — соседи пришли помогать и отчерпывали воду. Когда сломался унитаз, помог починить его брат Лешиной жены, Толя Земляник.
Я поддерживал мать под руки, когда она ходила по дому и на улице — она могла в любую минуту упасть. Один раз я проснулся в три ночи и увидел, что у матери горит свет — она рылась в каких-то письмах и бумагах и что-то искала, среди этих бумаг она затеряла ВТЭК’овскую справку об инвалидности. Мы три дня ее искали и перевернули весь дом, с тех пор я отобрал у нее документы — паспорт и важные справки. Потолок в маминой квартире часто обоссывали сверху собаки, которых разводила Маша Монахова. У этой Маши трагически погиб брат, изготовляя самогон, — сгорел заживо. Мать жаловалась Маше на ее собак, но бесполезно, на потолке до сих пор видны разводы от собачьей мочи.
Болезнь матери стала прогрессировать не по дням, а по часам. Мать сделалась подозрительной, ей стало казаться, что я и Аня хотим отобрать у нее квартиру.
Последний раз я видел мою мать в начале августа 1997 года, когда по состоянию здоровья ложился в больницу. Через две недели ко мне в больницу пришла Ольга и сказала, что мой брат Алеша увез маму к себе в Сибирь. Уезжая в Сибирь, брат опечатал квартиру на Беломорской, где остались все мои вещи и документы. Потом, в начале 1998 года, когда я вышел из больницы, мне пришлось несколько раз звонить в Сибирь брату, чтобы он разрешил войти в его квартиру и взять мои вещи и документы. Помню, как мы с Аней приезжали два раза безуспешно и, наконец, на третий раз вместе с Дорой Ивановной, общественницей из ЖЭКа по дому 30 на Беломорской, у которой был дубликат ключей, мы вошли в квартиру и я забрал свои вещи и документы. Во время моих звонков в Сибирь мама к телефону не подходила. Писем из Сибири от матери я тоже не получал.
Когда я жил у матери на Беломорской, мы часто покупали картошку, капусту и морковь с грузовиков во дворе. Было довольно удобно не тащить такую тяжесть с рынка. Брали помногу, по 15-20 кг, и несли домой в сетках. Помню также, как мы с мамой ходили сдавать стеклотару, в основном мои бутылки из под пива — их скапливалось по 30-50 штук. Сначала мы шли пешком 10 минут до соседнего квартала, где принимали стеклотару, чтобы узнать, работает ли пункт приема, и занимали очередь (очередь была огромная), а потом шли назад и затем обратно — я тащил две сетки по 15 бутылок и оставлял мать у палатки ждать меня, пока я принесу еще две сетки, потом мы выстаивали очередь и сдавали тару. Однажды палатка внезапно закрылась, и мне пришлось все нести назад.
Один раз, размораживая мамин холодильник, я очищал его от льда с помощью отвертки и случайно повредил, он перестал холодить. Мы заняли у тети Лели денег и вызвали мастеров. Они взяли дорого, но холодильник починили, работать он стал, правда не так хорошо, как раньше.
Помню, как еще до склероза мать жаловалась на разбитость и усталость. Мы пошли с мамой в поликлинику и врач порекомендовал ей курс лечения. Он выписал рецепты, и я по этим рецептам купил витамины В12 (кроветворное средство), В1 и С. Я делал матери внутримышечные инъекции этих витаминов по схеме — так, как указал ее врач. Врач также посоветовал давать матери в небольших дозах таблетки «преднизолона» (гормоны). Мать через две недели заметно оживилась, стала приходить веселая и даже рассказывала мне новые анекдоты. Если бы не проклятые отгулы и мытье типографских цехов, все было бы хорошо!
Помню, когда я учился в школе, году в 55-ом, к маме приходил Виталька с Палихи на занятия по немецкому языку. Мать говорила ему: «Ди ур — часы». Я запомнил это «ди ур», как потом и у Хармса «дер маген — живот». Вообще, мать хорошо знала языки — греческий, немецкий, и много корней других языков. Однажды я спросил у нее, что такое «лакриматор», она ответила — «лакри» это слезы, и я понял, что «лакриматор» — вызывающий слезы. Мать довольно часто помогала мне понять иностранные выражения, и что особенно удивительно, вне зависимости от того, на каком языке были эти трудные для моего понимания выражения. Она училась в МГУ на факультете филологии, но ей пришлось бросить учебу после моего рождения. Таким образом, из-за меня у матери было незаконченное высшее образование, поэтому она и проработала всю жизнь литературным корректором.
Мать мне рассказывала, что в 1947-48 годах она работала в каком-то секретном отделе, и однажды у нее пропал секретный документ. За мою мать ходатайствовали все ее сослуживцы и даже начальник отдела, и ее не отдали под суд, но с этой работы уволили. Говорила мне мать и о том, как в 1940 году они с подругой Людой подрабатывали кассиршами тотализатора на ипподроме «Бега». Рассказывала смешной случай, как один дядечка умолял ее назвать кличку лошади, на которую, мол, нужно поставить. Мать отвечала, что ничего не понимает в этом. Но дядечка говорил, что это неважно, — назовите любую, какую хотите…
Я часто спрашивал мать, как началась война? Наверное, мол, было ясно, что вот-вот начнется… Мать сказала: «Ничего подобного, вдруг, — говорит, — полетели бомбы!» Рассказывала, как во время одной из воздушных тревог она не успела в бомбоубежище, и побежала домой. Жила она тогда на Божедомке (ул. Достоевского), у тети Мани. Вдруг раздался взрыв и мать упала на землю. Это разорвался фугас. Мать не задело.
Еще мать мне рассказывала, что когда она, будучи беременной, ехала в эвакуацию в Киров, то спала на скамейке в зале ожидания на вокзале, а рядом спал какой-то молодой солдатик, и мать ночью почувствовала, что ее больно колет какой-то острый предмет. Оказалось, что она спала, касаясь вещмешка этого солдата. А что это был за острый предмет — штык или нож, или еще что-то, — она не знает.
В эвакуацию мать поехала с бабушкой. Бабушка в войну 1914 года работала сестрой милосердия и предусмотрительно взяла с собой в поезд самовар и целый мешок дощечек и щепочек. Мама говорила, что весь вагон ходил к бабушке пить чай!
Помню, что у матери на работе была помощница, Лариса, которая вышла замуж за Бориса Лагутина, чемпиона мира по боксу. Лариса познакомила меня с ним. Это был добродушный парень, на вид не скажешь, что боксер, да еще чемпион мира. Эта Лариса очень болела, у нее в голове была какая-то опухоль, мучавшая ее. Как говорила мать, Лариса часто спала на подушечке-думке в обеденный перерыв на работе. Лариса была худая и болезненная, а сын у нее был — очаровательный мальчик-блондин. Потом как-то раз мы все вместе — Лариса с сыном и я с Аней — ходили в театр.
Когда я был маленький, мать водила меня в театры и, разумеется, на новогодние Елки в клубы. Помню, как смотрел «Синюю птицу» Метерлинка. Спектакль мне понравился, особенно Фея, Сахар и Царство нерожденных детей. Вообще я был очарован Метерлинком и позднее купил его 3-х томник в переводе Брюсова. Там была и «Синяя птица». Ходили с матерью также в Большой театр и смотрели балет «Красный мак». Не помню точно, сколько мне было лет и про что этот «Красный мак». Помню, что смотрел, а что и как — забыл.
Когда мы с матерью жили на Новослободской, у нас была домработница Броня. Это когда Алеше было 3-4 года. Лиза уже ушла от нас и вышла замуж. Так вот, эта Броня была полька. Наняла ее мать по объявлению в газете. Броня хорошо готовила и подавала суп на двух тарелках, как в ресторане. Однажды я пришел из школы домой и увидел, что дверь открыта, Алеша лежал в кроватке и плакал. У нас пропал мой фотоаппарат «Любитель», мои вельветовые брюки, кое-что из маминых и дяди Жениных вещей — мы жили бедно и кроме книг, у нас не было ценностей. Я пошел в кв. 47 (у нас тогда еще не было телефона) и позвонил в Долгопрудный дяде Жене на работу — он там работал в одном институте с мамой. Дядя Женя спросил сразу: «Что с Алешей?». Я сказал, что с Алешей все в порядке, но нас обокрали. Через час они с мамой приехали. Стали смотреть, что украдено, мать написала заявление в милицию. Эту Броню потом поймали, в «Вечерке» была статья про нее, там писали, что ее жертвами стало много доверчивых людей. Ее судили и дали 3 года, но так как она была полька, то ее отправили отбывать наказание в Польшу. К нам изредка приходили почтовые переводы по 3 рубля — это Броня гасила иск.
У нас не было телефона, вернее, он сначала был, но как-то перед выборами, кажется в 1950 году, бабушка согласилась, чтобы его отключили на время выборов. Однако после выборов его нам так и не подключили, мы остались без телефона и встали на очередь в телефонном узле. Телефон нам дали в 56-57 году, номер был 153-1540 доб. 1-31. Я ходил на коммутатор недалеко от нас, в здании, где редакция журнала «Малыш», познакомился там с женщиной-телефонисткой, носил ей шоколадки и конфеты и извинялся за то, что мне часто звонят по ночам. Этот номер телефона попал потом в польский журнал «Jazz Forum», где была моя краткая биография и фотокарточка.
Когда мы приходили к тете Вале Кузнецовой, то часто затевали с Борькой, Русланом, Надей и другими ребятишками игру в прятки. Мы прятались под вешалками, за пальто, вставая в валенки. Потом искали друг друга и шумели. Взрослые в это время сидели за столом в большой комнате, пили, ели и пели песни. Запевала Тамара — дочка Ке-ки, — пела «Называют меня некрасивою» и другие песни. Все подпевали. Отчим иногда играл на гитаре. Стол накрывала хлебосольная тетя Валя. Собирались дяди: Андрей, Володя, Павел с женами, сыновья тети Вали — Юра (генерал) с женой Тосей и Костя с женой Катериной. Я хорошо помню эти вечера у тети Вали. Она как-то рассказывала, что один арестант убежал из тюрьмы и встал у них в парадном между окон. Тетя Валя жила в старинном доме и между этажами были огромные оконные проемы. Арестанта якобы нашли. Не знаю, правда ли это.
Дядя Женя после физмата на Долгопрудной работал в каком-то НИИ на шоссе Энтузиастов. Однажды он с двумя товарищами зашел в ресторан «Василек» выпить после работы. Со слов его друзей, они долго сидели за столом, а официантка, не обращая на них внимания, сидела с какой-то шпаной. Тогда дядя Женя и его товарищи возмутились и сказали в резком тоне официантке, чтобы она их немедленно обслужила. Не знаю, как на самом деле, но говорят, что шпана решила наказать их за непочтительное отношение к их пассии. Когда дядя Женя с друзьями вышли из ресторана, на них набросилось несколько человек, двое друзей дяди Жени успели убежать, а отчима ударили чем-то тяжелым и, свалив на землю, разбили голову. Наутро милиция нашла его в кустах без сознания. Его госпитализировали и он лежал без сознания под машиной, которая поддерживала работу сердца. У него был отек мозга.
Я помню, что был на Фрунзенской, когда пришла Ольга и сказала: «Андрей, отчим при смерти!». Я помчался к матери. Мать день и ночь сидела в больнице около дяди Жени. Врачи посоветовали ей достать какой-то редкий препарат, и я, позвонив Котельникову, попросил достать этот препарат. Котельников сказал: «Я знаю это лекарство и достану его, но раз врачи просят это, — дело плохо». Котельников действительно достал лекарство, но оно не помогло. Дядя Женя умер, не приходя в сознание. Мать была безутешна.
Двое убежавших тогда друзей дяди Жени спаслись. Хулиганов-убийц нашли и судили, дали по два-три года, так как нельзя было доказать, кто именно убил. На суде я не был. Помню, как мы с мамой ездили заказывать гроб и венки. На похороны пришли все родственники и много товарищей отчима по работе. Хоронили дядю Женю без меня и не знаю, на каком кладбище. Я посвятил дяде Жене стихотворение «В тиши полей, где дрок один безбрежный».
Когда дядю Женю убили, Леша был в Горьком и готовился сдавать вступительный экзамен в Горьковскую консерваторию. Мать хотела позвонить Леше и сообщить о смерти его отца. Я отговорил ее, сказав, что пусть спокойно сдаст экзамены, а потом скажем. Так и сделали. Леша сдал экзамен, а потом мать позвонила ему и все рассказала. Позже Леша из-за того, что он должен был заботиться о матери, которая осталась одна, перевелся из Горького в Москву, где и доучился до конца. Я правильно сделал, посоветовав матери не говорить Леше до экзаменов о смерти его отца, — Леша бы разволновался и консерватория полетела бы к чертям.
Я очень любил отчима, он относился ко мне очень и очень хорошо, помогал во всем и т.д., как отец.
Следующая история, хотя и не имеет прямого отношения к матери, но все равно я расскажу ее. Когда я как-то ночевал на Фрунзенской у бабы Гали и Анечки и утром поехал на Новослободскую, в это время у бабы Гали пропало 500 рублей. Она известила мою мать и пригрозила, что если я не отдам денег, то она напишет заявление в милицию и т.д. Я сказал матери, что не брал денег, я вообще не вор! Но мать настаивала и я, чтобы не играть с огнем, скрепя сердце, отдал бабе Гале сначала сто рублей, потом еще сто. И вдруг! Баба Галя нашла свои деньги — они были спрятаны ею же между тарелками в серванте, а она по рассеянности забыла. Она извинялась передо мной и говорила, что «грех на душу взяла», обвинив меня в краже. Я простил ее. Деньги мои она мне вернула. Интересно поведение Ольги в этом деле. Когда моя мать усомнилась в том, что ее сын Андрей взял чужие деньги, Ольга сказала: «А кто же взял? Не я же?». Ольга и допустить не могла, что это какая-то ошибка! Андрей, мол, взял по пьянке, а сам не помнит. После того, как деньги нашлись, Ольга даже не извинилась передо мной, что плохо обо мне подумала. Характер у нее тяжелый — она по трупам будет шагать, не содрогнется. Хорошо, что деньги нашлись, слава Богу! А то был бы Андрей вором в собственной семье. Слава Богу, что баба Галя честная — нашла деньги и извинилась! А Ольга — нет. Вот так!
Известие о смерти моей матери принес мне Алеша. Он навестил меня летом 1999 года в больнице и сказал, что мать умерла этой весной в Сибири. Когда я спросил, как это было, брат ответил: «Она умерла во сне». Вскоре я написал последнее стихотворение о матери.
Ты помнишь, как на рынок мы ходили
И сумки тяжеленные тащили?
Я пива брал себе, а ты сердилась,
Но ты мне сниться будешь, впрочем, как и снилась…
1999