Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
История эта — новогодняя. Новый год — время, когда сбывается несбыточное и чудеса можно потрогать руками. На самом деле — рассказ рождественский, но во времена былые я даже слова такого не слышал — Рождество. А Новый год был главным праздником огромной многонациональной страны, в которой все были равны в своей бедности, но молоды, веселы и беспечны. С середины декабря в воздухе пахло хвоей и свежесрубленной ёлкой. В ранних морозных сумерках со стороны дровяных сараев плыли запахи опилок и квашеной капусты. Меня, советского октябренка, приводили в Кукольный театр на ёлку, где за бороду можно было дернуть деда Мороза. Это я очень любил, поскольку загадывал желание, и оно непременно сбывалось. Возможно, потому впоследствии стал мистиком. Снегурочка хватала меня за заячьи уши и водружала на стул, заставляя читать стишок. Вот этого я не любил. Нынче в это трудно поверить, но… — мальчик я был скромный, и публика, разглядывающая мою плаксивую физиономию, приводила меня в нервный трепет, а затем в ступор. А ещё я стеснялся Снегурочки.
Казалось, все вокруг знают о наших родственных отношениях и неприметно смеются над маленьким снегурочкиным протеже. Снегурочкой, придуманной Советской властью «дедушкиной внученькой», была моя любимая бабушка. Бабушка заведовала городской медицинской самодеятельностью, а «внученька» была её любимой ролью. Она и не подозревала, что творится в душе у зайчика, водруженного на стул, как трясется его хвостик.
Бабушка была человеком ярким. Каждый Новый год она героически проходила сквозь все «ёлочные мероприятия», изредка меняя их на ведение свадеб и существенно пополняя бюджет. Слово «бабушка» никак не вязалось с красивой сорокапятилетней женщиной (плюс-минус, поскольку дату рождения в паспорте она подделала), и мы с ней даже пытались заменить его на разные ласковые варианты вроде «лисанька» и т.д., но не прижилось. И бабушка осталась бабушкой. Нас много что роднило. Например, главное блюдо новогоднего застолья, привычно выложенное в тазики. Создатель главного советского салата в гробу переворачивается от того, что там в тазиках смешано. Но салат был одинаково любим бабушкой и мною. Да-да, Оливье и сейчас мое самое любимое блюдо. Бабушка готовила этот кулинарный шедевр не только на зимние праздники, но и летом, и весной, и осенью. Дома у себя и у нас, на даче и в гостях. Она так подсадила меня на Оливье, что даже ведро салата за сутки, съеденное мною на спор на третьем курсе, не уменьшило моей любви к нему. Да, многое нас роднило, но конечно, что-то и не нравилось. Та самая вечная Снегурочка, например.
Мы с родителями жили тогда в Рыбинске. В Рыбинске жили и бабушка с дедушкой. Бабушка работала старшей медсестрой в одной из больниц. Иногда она брала меня с собой на работу. Именно там я полюбил больничную еду и людей в медицинских халатах. Папа тоже был медиком. И вот, как-то под Новый год папа сообщил — он поменял работу и мы переезжаем в областной центр. Для десятилетнего мальчика это была трагедия. А… а как же друзья по школе, ребята из нашего двора, а девочка, которая нравилась (да, да уже тогда)? Но, главное, дедушка и бабушка — они же останутся в любимом Рыбинске… Рыбинск я любил. О, блаженное застойное время. Время, когда страной рулил кооператив Лебединое озеро, и о котором сейчас принято вспоминать с придыханием, как о времени настоящей колбасы, сосисок и пива. В Рыбинске за пивом надо было стоять длиннющую очередь, а мясных изделий, как и мяса, в городе моего детства отродясь не бывало. Рай для веганов.
Но их тогда не было, с ума сходили по-другому. Помнится, когда мы с детским хором поехали в Останкино на съемки Веселых ноток, мальчики и девочки из Прибалтики приходили в столовую смотреть, как дети из Центральной России руками выхватывают друг у друга сардельки и запихивают быстрее в рот. Кстати, дети с акцентом впервые угостили меня жвачкой. О, Боги, что за блаженство был этот бубуль-гум! Правда, в кафетерии возле дома были вкуснецкие песочные полоски и соки: томатный, яблочный, березовый и ткемалевый. Настоящие.
Я любил, когда бабушка брала себе кофе, если напиток имел право так называться, а мне сок и пирожное, и мы степенно сидя за столиком через огромную витрину рассматривали проезжающие машины, определяя марки. А ещё я с трепетным восторгом разглядывал тетю Гелю, которая заведовала пирожными и соком. У тети Гели была трехмесячная химия, торчащая из-под белого накрахмаленного колпака, золотой зуб, огромный бюст и нанесший удар по моему детскому сознанию фиолетовый маникюр. Имени Зигмунд Фрейд, понятно, я тогда ещё не знал… Кафетерий мы посещали по субботам. Запомнил я это потому, что по возращении домой нам приходилось переступать через пару блаженно растянувшихся поперек подъездной лестницы тел. Запахи в подъезде стояли соответствующие. И так с пятницы по вечер воскресенья.
Так вот, о переезде. Зима стояла не просто холодная, а рекордно морозная. В те не столь давние времена все зимы были снежные, и мороз никого не удивлял. Лыжи беговые были атрибутом каждой семьи, и ими активно пользовались. К печке или батарее, правда, не ставили — лыжи были деревянные. Но песню пели, и гитар на подъезд было штук пять. В конце декабря ударило под сорок. Объявили актированные дни, но наш хор в полном составе тридцати пяти человек упрямо приходил на занятия в школу. Мама, взявшая на вооружение методы партизанской войны, окончательно решила квартирный вопрос и на 30 декабря забронировала старенький грузовой ЗИС для перевозки в Ярославль кой-какого скарба. Мама решила ехать с ЗИСом. Меня же отправили с бабушкой и дедушкой на ушастом голубом Запорожце.
Гранпа и гранма жить друг без друга не могли, но порою собачились «мама не горюй». Особенно при вождении автомобиля. У бабушки был свой взгляд на вождение агрегата, но прав не было, и водить она не умела. У дедушки права были, и после третьего предупреждения бабушка высаживалась на обочину. Дедушка уезжал на минуту в метель, через минуту он возвращался, и все начиналось сначала. Ехали мы часа три.
А вот мама, которая выехала раньше… Мама заехала по дороге к бабушке на работу. Та, взглянув на мамины сапожки и демисезонное пальтишко, на ЗИС, на столбик термометра, где спирт перемещался между -27 и -29, молча ушла в медицинские недра и вернулась с полушубком и серыми валенками. «Надевай!» — безапелляционно сказала старшая младшей. Мама беспрекословно влезла в полушубок и валенки.
Когда мама перебегала Соборную площадь, которая была тогда имени В.В. Маяковского, она обратила внимание на странные взгляды прохожих, которые они на нее бросали. Но как-то не придала этому особого значения. В Ярославле папа с коллегами и соседями ремонтировал квартиру, запивая ремонт дешевым сухим. Замерзшая, но счастливая мама, остропахнущая новогодним настроением позвонила в дверь. Дверь открыл незнакомый человек. Он странно глянул на молодую женщину и внутрь её не пустил. Причем он не смотрел ей в лицо, он смотрел на ноги.
— Здравствуйте, я Валя Майнугина! – весело поздоровалась мама.
— Да, да, конечно — сказал мужчина, вышел на площадку и прикрыл дверь.
— Я – Валя… — озадаченно повторила мама.
— Вадим,- крикнул незнакомец в квартиру — тут к тебе женщина…
В этот момент мама опустила глаза. Боже, на валенках, полушубке и т.д. стояли большие, черные клейма: «Рыбинская психиатрическая больница». Бабушка была старшей сестрой психбольницы. Появился папа, и недоразумение быстро разрешилось. Много смеялись, потом и допили всё сухое, которого было много. Они были молоды. Потом ЗИС отвез полушубок назад, а валенки ещё долго жили у нас. Потом пропали… Я был студентом, когда под Новый год умерла бабушка. И это была первая смерть, которую я видел своими глазами. Ровно за год до этого она в последний раз сыграла Снегурочку. С большим успехом, конечно… Бабушка, приди ко мне во сне и сделай мне салатик. Или пришли мне кого-нибудь. Я мистик, я жду. А Новый год — скоро.