Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
На пике своей популярности квартет Козлова — Пищикова был приглашен в Вильнюс на джазовые концерты. Остальные участники: Васильков — на барабанах, я — на контрабасе.
Шел 1968-й год. Лето в разгаре. Ехали мы все в одном купе. В вагоне было пусто. Лишь еще одно купе было занято двумя мужчинами. Притом по соседству с нами, а мы — возле купе проводника. Выехали под вечер. Чтобы было не так скучно, прихватили с собой литра два сорокоградусной — из расчета на троих. Козлов человек непьющий и некурящий и вообще… архитектор! Он не в счет. Как только поезд тронулся, так сразу и началось откупоривание и разливание. Очень уж не терпелось начать резвиться. Алексей Семеныч все же с нами пригубил для приличия и стал что-то интересное рассказывать: про какие-то запрещенные книги, про белоэмигрантов Савенкова и Шульгина, про еще что-то увлекательно-антисоветское.
А за стеной соседи, те самые мужчины, о которых мы забыли на время. Да они и не подавали никаких признаков своего присутствия поблизости. После увлекательных и серьезных историй, рассказанных Козловым, требовалось немного расслабиться, потому и последовали бурные выходки нашего барабанщика. Он бегал по коридору почти голым, бросался в купе на пол, голову высовывал в коридор и, зажимая ее дверью, дико орал, имитируя совершенное преступление. Голова, торчащая из купе на уровне пола и зажатая дверью, должна была пугать идущих по коридору случайных пассажиров, что и происходило, приводя автора трюка в неописуемый восторг. Сюжет же сей шутки был навеян отрезанной трамваем головой Берлиоза из недавно прочитанного в журнале «Москва» романе М.Булгакова.
Все эти художества длились до самой ночи. Но, по мере улетучивания винных паров, наше поведение становилось все более спокойным. Наконец, почти окончательно протрезвев, мы совсем успокоились и завалились спать.
Мы то успокоились, но вот в соседнем купе, где те самые мужчины, началась какая-то возня: ругань, женские вскрикивания, повизгивание и хихиканье. Помним, что никаких женщин там сначала не было. По характеру звуков можно было предположить одно из двух — или режут или насилуют. Скорее — второе. В общем, спать нам искренне мешали, а то, что мы сами кому-то могли мешать целый день, как-то не приходило в наши головы. В своем глазу бревно не заметив, — как говорится, — в чужом… за что и поплатились!
Алексей Семеныч, решительно натянув штаны, пошел выяснять причину шума. Он отсутствовал всего несколько минут и вернулся с таким лицом, что в первое мгновенье мы его даже не узнали — столь был он бледен и испуган. В чем дело? Что случилось? — стали допытываться мы, перебивая друг друга. Наш старший товарищ, как-то ссутулившись и приложив палец к губам, стал подавать нам знаки, чтобы мы резко сбавили нюанс громкости. Мы перешли на шепот. Тревога мгновенно передалась и нам: страх — чувство стадное. — Леша, не томи! Что стряслось? — не терпелось нам. И наконец, присев на койку — в ногах правды нет — Семеныч вымолвил надтреснутым голосом:
— Там КаГэБэшники каких-то баб е**т!
— Почему КаГэБэшники? — усомнился кто-то из нас.
— Да потому, что я только рот открыл, а они тут же мне в нос малиновые книжечки с гербами тычут, — развеял Алексей наши сомненья, — да и говорят: — Еще раз сюда сунешься — мы тебя и твоих дружков мигом из поезда вышвырнем! Понял? Мы — при исполнении, а ты нам мешаешь!
Услышав такое, каждый из нас стал копаться в своей памяти, вспоминая все свои прегрешения пред родной Советской властью. На дворе был конец оттепели, и гайки опять начинали закручивать потуже. Наше дневное веселье теперь выглядело как сплошное непотребство, а то и того хуже… Алексей Семеныч содрогнулся от одной только мысли: а если они подслушивали, а то и на магнитофон записывали его увлекательные дневные лекции о Савинкове и Шульгине?
Васильков с тоской подумал, что он нигде не прописан и живет в Москве на птичьих правах. Пищиков тоже нашел у себя какой-то грешок, и не один. Я вспомнил, что у меня маленький ребенок, и он осиротеет, если отцу срок впаяют… Жутко стало от подобных мыслей. Всем известно всесилье «органов» и то, что они шуток не понимают. Занятие джазом является, конечно, отягчающим вину обстоятельством. Вот с такими гадкими мыслями ожидали мы утра — какой уж тут сон — казалось, что вот сейчас распахнется дверь и нам крикнут магическое: — Вы арестованы!
Никогда еще у нас не тряслись так поджилки — мы явно не годились ни в диссиденты, ни в правозащитники. Но никто к нам не врывался, да и за стеной все стихло. Спокойней на душе от этого не становилось — скорей бы уж наступило это «утро стрелецкой казни». Часы тянулись как пункты бесконечного обвинительного заключения…
И только увидев в окно перрон Вильнюсского вокзала и удалявшихся по нему бойцов невидимого фронта, даже не оглянувшихся в нашу сторону, мы понемногу стали оттаивать, хотя с мест вставать все еще не решались. Вдруг все же подъедет «воронок» и нас вежливо, но строго попросят пройти. Немного успокоил нас по-утреннему бодрый голос проводника: — Вы что, выходить не собираетесь? Или решили назад ехать?
Проводник (он то уж наверное был бы в курсе дела) был весел, значит пронесло, — подумал каждый из нас. Ура, не повяжут! — веселье вагонного служащего передалось и нам.
К счастью, история продолжения не имела. Нас слегка припугнули и только. Чекисты ведь тоже люди и им иногда нужно расслабиться, а тут какие-то фраера вдруг мешаются под ногами — как не припугнуть! Но эта здравость суждений вернулась к нам на обратном пути в Москву. Надо ли объяснять, что вели мы себя на сей раз «тише воды, ниже травы».