|
Джаз я услышал впервые в начале
50-х годов, когда наша семья жила в Китае -
отца командировали строить железную дорогу.
Жили мы в Харбине, где осело много русских
эмигрантов. Помню - в парке, на летней танц-веранде
играл небольшой оркестр. Подобной музыки я
раньше нигде не слышал, а было мне тогда
всего лет 12 от роду. Эта музыка была так не
похожа на те пионерские песни, которые нас
заставляли петь в школе.
Поначалу эти новые звуки вызвали
некое смятение чувств в моем идеологически
выдержанном "нутре" и я, гордый
советский мальчик, отнесся к этой музыке с
классовым презрением. Капиталисты,
белоэмигранты, антисоветчина - все это
объединялось вместе в моем юном уме в
странном слове "джаз". Да и ниже
описанное происшествие на улице тоже "подливало
масла в огонь".
Шли мы как-то с матерью по главному
проспекту, видим - сидит нищенка с собачками.
Нищенка была не простая: будучи одета в
лохмотья, она, тем не менее, упоенно делала
себе маникюр. Было понятно, что она из
бывших русских господ. Со своей стороны, она
так же быстро определила, кто мы, и злобно
прошипела "большевистская сволочь". Ну
а маме моей, бывшей ткачихе из города Гусь-Хрустальный,
обладавшей громовым голосом, за словом в
карман лезть было не нужно - она и понесла
зловредную белоэмигрантку на чем свет
стоит! И, хотя в этой классовой борьбе умом я
был на стороне матери, но сердцем я тайно
симпатизировал той "буржуйской"
музыке, что услышал в харбинском парке.
Прошли годы, и отца отозвали на
Родину. Поселились мы в городе Дмитрове
Московской области, Шел 1953 год,
приближалось время великих перемен... Как-то
на школьном вечере я услышал баяниста. Он
играл фокстрот, да так лихо, что я был просто
заворожен и не мог шелохнуться, пока
диковинная музыка не отзвучала. Звуки эти
были так похожи на те, "харбинские". Вот
с этого момента я и влюбился в джаз
окончательно.
Чтобы играть, как тот баянист, я
поступил учиться в музыкальную школу. Но
вместо ожидаемых фокстротов там почему-то
стали заставлять играть ненавистную "Во
саду ли в огороде". В этом "огороде"
джаз не произрастал, и я быстро затосковал.
Играть как "тот" баянист уже не
хотелось, и я учебу бросил.
К этому времени мой старший брат,
увлекавшийся радиотехникой, собрал
ламповый приемник. Мы стали часами сидеть
возле него и крутить ручку настройки.
Однажды наткнулись на хриплый, очень низкий
голос, певший на иностранном языке - затем
мощно заиграла труба. Я снова был очарован и
решил, что теперь буду играть на трубе. То
был, конечно, бесподобный Луи Армстронг!
Решив отныне стать трубачом, я
незамедлительно подался в духовой оркестр.
Там стали меня учить как трубу держать, куда
дуть, какие клапаны нажимать. Овладев азами,
я сразу же стал пытаться воспроизвести те
звуки, что слышал по приемнику - игра
Армстронга глубоко запала в душу. Музыканты
оркестра диву давались: я вместо упражнений
все время играл какую-то отсебятину. Но
постепенно эта отсебятина становилась все
более и более похожей на ту "игру" по
приемнику - и коллеги стали все чаще
прислушиваться: что это он там такое
интересное засандаливает?
Позднее, как-то освоив манеру "под
Армстронга" и разучив ряд пьес из его
репертуара, я собрал собственный джаз-банд,
и мы стали выступать на улицах и в парке,
играя для собственного удовольствия, не
помышляя ни о какой оплате. Исполняли мы, в
числе прочих, "Сан-Луи", "Колыбельную
пернатого царства" и, конечно же, "Мы
идем по Уругваю" (так именовалась песня
Кола Портера "Я люблю Париж"). Часто
концерт заканчивался забиранием в милицию -
неофициальная игра на улицах не
приветствовалась. Но окончательно
концертная деятельность прекратилась
забиранием меня уже не в милицию, а в армию.
Случилось сие в далеком 1957 году.
Привезли нас, новобранцев, в Литву, в
городок Алитус, где находился учебный полк.
Там был и свой полковой оркестр. В армии,
впрочем как и в тюрьме, лучше поскорее
выделиться из толпы каким-либо умением, чем
тянуть лямку, находясь в общей массе
неумельцев. Вот и я, встретив как-то
капитана с лирами в петлицах, подошел к нему
и, набравшись смелости, поведал, что играю
на трубе. Он записал мою фамилию и сказал,
что вызовут для прослушивания. Капитан
слово сдержал.
После прослушивания, которое
прошло весьма успешно, дирижер пообещал,
что, как только я пройду подготовительную
программу, меня примут в оркестр. Время шло -
я ждал и надеялся, и вот, наконец, приходит в
нашу роту старшина оркестра и, по поручению
дирижера, просит выручить их - сыграть,
правда не на трубе, как я надеялся, а аж на
большом барабане(!) на полковом построении -
их барабанщик внезапно заболел. Я и этому
был рад - дело, как мне показалось, нехитрое -
тем более, что я на "гражданке" и на
барабанах успел поиграть. Конечно, с другой
стороны, важность такого события для меня
была огромной - пацан и вдруг полковой
оркестр, да еще и в Литве! И этот
торжественный в моей скромной жизни момент
наступил. Музыканты к новичку отнеслись
весьма доброжелательно (все же выручаю),
дирижер, в свою очередь, объяснил мне, как
все будет происходить...
Полк построен. Впереди -
полковник, командир полка. Дежурный по
части офицер командует:
- Полк, равняйсь! Смир-р-р-но! Ра-а-а-внение
на середину!
Скомандовав, дежурный идет
навстречу полковнику. Здесь оркестр должен
играть встречный марш, затем дежурный
докладывает полковнику - оркестр замолкает.
После доклада полковник всех приветствует,
полк отвечает и снова оркестр играет. Все
было просто и ясно, но вот лишь одну деталь
дирижер упустил из виду, излагая мне этот
план...
И вот действо началось. Команды
прозвучали и дежурный, чеканя шаг,
направился в сторону полковника, дирижер
взмахнул палочкой и я со всей преданностью
и старанием (мне оказано такое доверие)
начал бить в свой барабан. Но, к моему
удивлению, оркестр почему-то не заиграл, а
раздались лишь отдельные "блеяния",
переходящие в сдавленный смех и хихиканье.
Я же продолжал исступленно солировать.
Наконец и оркестр, словно спохватившись,
заиграл, "кто в лес, кто по дрова" и
вместо бодрого марша зазвучала
душераздирающая какофония.
По полку, стоявшему по команде
"смирно", прокатился ропот и смех. Лицо
дирижера стало белоснежно-бледным, лицо
полковника необычно удлинилось и стало
багряным. Да и дежурный, заслушавшись нашим
столь оригинальным "маршем", идя к
полковнику, вместо прямой линии, загнул
куда-то в сторону. Тут уж и весь полк
взорвался дружным ржанием. Оркестр, тем
временем, помаленьку выправился и стал
играть нечто маршеобразное. Выправил свою
траекторию и "очарованный" нашей
музыкой дежурный и, по прямой приблизившись
к полковнику, начал докладывать. Дирижер
сделал знак - мол, заканчивайте и все
умолкли. Я же, войдя в раж, дирижерского
жеста не заметил и продолжал наяривать
колотушкой по казенной, барабанной коже.
Громоподобные раскаты моего внушительного
инструмента полностью заглушили слова
докладчика.
Лицо терпеливого полковника на
сей раз сжалось и позеленело. Солдаты уже не
могли сдерживаться и оглушительный хохот
всего полка заглушил даже мои мощные удары.
Полковнику ничего не оставалось, как
присоединиться к общему веселью. Тут и меня
посетила нехорошая мыслишка - уж не я ли их
всех так развеселил? Я затих и все
постепенно успокоились.
Но никакой гауптвахты или
военного трибунала не последовало -
прозорливое начальство видело мое
искреннее усердие, а дирижер признал, что не
разъяснил мне, что первый взмах означает
лишь команду: поднять инструменты.
Полковник, обретя прежний цвет лица,
попросил даже лично представить ему
отчаянного солиста-барабанщика. И я, сгорая
от стыда, предстал пред начальственные очи.
Командир, похохатывая, похвалил за
стойкость и выдержку - ведь ничто не могло
сбить меня с ритма!
Я уж не стал сознаваться, что
такому хорошему чувству ритма я обязан
джазу.
Прошло время, веселая история
забылась, а я стал полноправным членом
полкового оркестра. Мы репетировали,
выступали в Доме офицеров, выезжали в
соседние города. Все шло неплохо, но надо же
было случиться такому...
Я стал вести дневник, в котором
добросовестно отображал все
примечательные события в жизни оркестра.
Например, всем нам, солдатам, было хорошо
известно, что дирижер вместе со своей
супругой часто выливают, или что наш
старшина, кавалер ордена Ленина, украл
казенную трубу и продал на сторону, или - кто
подрался, кто - напился. В общем, все это
фиксировалось в моей "летописи", да еще
с мельчайшими подробностями. К тому же, я
иллюстрировал текст карикатурными
рисунками. А жизнь все подбрасывала новые и
новые сюжеты, один из которых и стал
последним.
Оркестр располагался в строевой
роте, которой командовал старшина, лет эдак
за сорок, высокий и худой, с желчным лицом и
характером. А старшина оркестра, напротив,
был низенький и толстый, как бочонок, с
лицом широким и красным. Когда два старшины
собирались вместе, то их разговор
обязательно переходил в перепалку. Это нас
всегда очень забавляло. Вот я решил
нарисовать на них карикатуру - получились
очень похожи! А подпись гласила: Пат и
Паташон (были в довоенном кино такие комики).
Рисунок я в какой-то суматохе потерял и
забыл про это. А нашел его где-то старшина
роты, который тонкий, и передал толстому,
старшине оркестра - мол, ваш, наверно, кто-то
рисовал? Толстый начал поиск: раз есть
надпись - надо сверять почерки. Он стал
шарить по тумбочкам и наткнулся на мой
дневник. Почерк сверили и автора установили.
Дневник по этапам дошел до начальника штаба.
Случилось ЧП - оказывается, в армии ведение
каких-либо записей, тем более дневников,
строжайше запрещалось! Но меня-то ведь
никто об этом не предупредил - откуда мне
было знать? Какая-то кара неминуемо должна
была последовать...
Дирижер построил оркестр и перед
всеми стал зачитывать выдержки из дневника,
комментируя их соответствующим образом -
вот, мол, каков, а?! Правда, описания своих
"достоинств" он предусмотрительно
опускал. Я был раздавлен и унижен, но дальше
этого публичного аутодафе дело не пошло -
хорошо, что о политике в дневнике ничего не
было, иначе только посрамлением это бы не
закончилось.
Тем не менее, из оркестра мне
пришлось уйти, и я из музыкантов попал в
пехотный полк, в роту связи, в город
Клайпеда. Ну а там, узнав из документов, что
я бывший музыкант, заставили организовать
внештатный оркестр, чем я охотно и занялся.
В этом полку особым "кайфом" считалось
маршировать под один малый барабан. И меня
попросили (слухи о моем барабанном "мастерстве"
дошли и сюда) вырастить плеяду хороших
барабанщиков, и я приступил и к этому
ответственному делу. Постепенно рота связи
по барабанному делу стала преуспевать, а я
оказался лучшим исполнителем во всей
округе. 'Наступило время полкового смотра,
приехал сам командир дивизиона, генерал-майор,
принимать парад. Он был известен как
человек строгий, требовательный и
неулыбчивый, и его побаивались. День был
ясный, летний. Солдаты маршировали отменно.
Очередь дошла и до роты связи как
замыкающей парад.
Впереди роты, преисполненный
высоким чувством долга, шел я, отбивая дробь
на малом барабане. Шагаю я себе, шагаю,
поднимая клубы пыли. Вдруг сзади, слышу,
какой-то ропот раздается. Повернуться не
имею права - команда была "смирно".
Сзади шум не прекращается и раздается что-то
вроде смеха. Наконец, сквозь дробь, слышу за
спиной настойчивые крики "стой". Хоть и
поздно, поняв, что это относится ко мне,
останавливаюсь и о, ужас, опять я не услышал
команды и протопал, в облаке пыли, лишних 25
метров. Это на виду у всего полка и самого
генерала.
Как и в прошлом случае, когда я
солировал на большом барабане, все
покатывались со смеху. Рассмешил я и
неулыбчивого генерала - он просто схватился
за живот, таким веселым его никто никогда не
видел. Я не на шутку перепугался - ну, думаю,
теперь мне несдобровать - коль в
присутствии генерала такое отчебучил...
Улыбчивый теперь генерал поманил меня к
себе. Я, на подгибающихся от страха ногах,
подошел. "Грозный" генерал,
расплывшись в улыбке, поставил всем мою
старательность в пример, пожал мне руку, а
роте нашей поставил оценку 5 баллов! Вот
порою как в жизни бывает - думай, думай и не
придумаешь такое.
|
