|
БЕЗ ПОНТОВ
 Концерт
уже начался, и прошло то обычно положенное время, когда музыканты и зал
начинают чувствовать друг друга, когда уже не проходит незамеченным
удачно сыгранное соло, когда даже отдельная фраза поощряется
аплодисментами, возгласами и свистом. Все столики были заняты,
завсегдатаи клубились у бара, одним ухом слушая музыкантов, а другим,
забирая в себя свежие анекдоты, новости, сплетни, радостные и горестные
сообщения. Конечно же, шумноватый, речевой фон мешал музыке, но с этим,
как и с куревом, приходилось мириться, потому что бороться было просто
невозможно. Каждый из этих симпатичных, преданных джазовой тусовке людей
считал, что одним только своим постоянным присутствием на клубных
вечерах, бесспорно, завоевал право на некоторую исключительность, ну
хотя бы в том, чтобы погудеть в течение вечера.
На сцене расположился Игорь Бриль со своим молодым поколением. Это было
одно из первых выступлений созданного им состава, куда входили два его
юных, лохматых, розовощеких сына, саксофонисты Дима и Саша и такие же
юные контрабасист Игорь Иванушкин и барабанщик Рома Лыков. В музыкальном
искусстве, как ни в каком другом, разность в возрасте исполнителей не
ощущается, сама музыка все нивелирует, приводит к некоему общему
знаменателю, а знаменателем этим является эмоциональность и богатый
внутренний мир исполнителя, помноженные на его талант и профессионализм.
Если что–то одно отсутствует, то тогда и исполнителя как такового нет. В
джазе на возраст вообще никто и никогда не обращает внимание, а для того
чтобы совсем сбить с толку публику, музыканты дополнительно работают над
своим внешним обликом, сокращая разницу в возрасте. Молодые и юные не
бреются, не стригутся, демонстративно дымят сигаретами, не расстаются с
кружкой или со стаканом, тем самым давая понять, что не такие уж они
маленькие. Музыканты в возрасте, наоборот, одеваются только по
молодежной моде, которая обязывает носить все несколько потрепанное,
неглаженное, можно даже чуть порванное. Вот и маэстро Бриль сидит за
роялем в футболке, рубашке навыпуск и в вытертых джинсах, а на голове
для окончательного завершения образа молодого джазмена красуется черная
бейсболка.
Игорь как раз играл свое соло, когда отворилась дверь и в зал вошли
четыре человека, сразу обратившие на себя общее внимание своей смешной
необычностью. Первыми вошли мужчина и женщина, а за ними два крепких
молодых парня. Она была совсем невысокого роста, слегка колченогая, на
голове плод химической фантазии провинциального парикмахера, на лице
выделялся краснющий рот, а глаза были так заштукатурены тушью, что с
расстояния и понять-то было нельзя, есть ли они вообще. Одета дама была
не стильно, но во все дорогое, это было видно, на плечах ее жалким,
измученным трупом покоилось какое-то животное. Мужчина, судя по всему ее
супруг, ростом был выше примерно на полторы головы. Лоб его был сильно
морщинист и от этого, да еще и от того, что он был лыс, казалось, что
лицо у него приплюснуто. Посередине этой деформированной физиономии,
аккурат под носом, рос кустик усов и в целом его портрет напоминал
счетовода Вотрубу из знаменитого кабачка «13 стульев». Одет он был
опрятно, в добротный, несомненно, дорогой костюм и, конечно, при
галстуке.
Два парня были настолько одинаковы во всем, что в царящем полумраке их
можно было бы принять за близнецов. Оба стрижены наголо, черные костюмы,
черные штиблеты, белые рубашки, скромные галстуки, молчаливы и без
эмоций – все это выдавало их нынешнюю работу телохранителей. Это
происходило в 94 году, на заре бурного развития бандитского капитализма
в Москве и тогда уже пошла мода на охрану. В каких-то случаях это было
необходимо, а в каких-то диктовалось, скорее, соображениями понта. В
данном случае, очень похоже, что эти супруги на фиг никому не были
нужны, но наличие охраны позволяло думать им иначе и это их грело.
Они сели за свободный столик и мужчина начал изучать лежащий на столе
листочек, который только при очень большой фантазии можно было бы
назвать меню. Все перечисленные там блюда без комментариев уместились бы
в пять строчек, но с комментариями они уже занимали целую страницу. Вот,
например, как подавался там соленый огурец. Сначала комментарий: «Из
всех закусок, самой архиважнейшей для нас является огурец» и подпись
В.Ульянов (Ленин), том 37, стр. 254. После этого указывалось само блюдо
«Огурец соленый» - цена 1 руб. Единственное горячее блюдо «Сосиски с
зеленым горошком» по цене 5 руб. за порцию подавались под названием
«Некоторые любят погорячее». Мужчина смотрел в меню, и его лоб, без
этого сморщенный в приличную гармошку, еще более сократился,
сигнализируя всем о том, что мыслительный процесс идет. Он что-то сказал
жене, показав ей листок, на лице ее появилось удивление, а красный рот
перекривился в пренебрежительной усмешке. В этот момент мне показалось,
что у мертвой твари на ее плечах, в стеклянных бусинках глаз
промелькнуло что-то вроде презрения. Они заказали только пепси, и
официант Паша мигом выполнил этот несложный заказ.
Наблюдать за ними было интересно, это был живой и наглядный пример для
включения в лекцию на тему «Джаз, как эффективное средство лечения от
снобизма». Сначала они сидели молча и даже неподвижно, эдакие четыре
мумии с застывшей мимикой, выражающей скорее всего недоумение. Они
действительно с удивлением смотрели на публику, которая по ходу
исполнения вдруг начинала хлопать, кричать, а кто-то даже и свистел.
Судя по их реакции, с подобным раньше они не встречались, даже дохлая
лиса, которая до плеч нынешней хозяйки грела не одну даму, если бы
могла, засвидетельствовала бы, что ни на одном из многочисленных
концертов и приемов, на которых она бывала, такого безобразия не видела
никогда. Первыми начали отходить от замороженного состояния охранники,
вот один начал отбивать такт начищенным ботинком, вот у второго начала
ритмично раскачиваться голова. Темы шли одна за одной, музыканты
завелись и буквально выпрыгивали из своих затертых джинсов, дух
соперничества царил на сцене, братья неистово сражались между собой на
саксофонах, выстреливая друг в друга четырехтактными импровизациями,
папа Бриль с любовью смотрел на них из под козырька бейсболки и
удерживал всю эту джазовую вакханалию строгим гармоничным
аккомпанементом. Вирус творчества и ритма проник в зал и им оказались
заражены все, лишь только «новые русские» супруги выдерживали
недоуменное спокойствие даже тогда, когда после окончания пьесы публика
взорвалась криками и аплодисментами.
Музыканты покинули сцену и остался только Игорь Бриль, он молча посидел
за роялем, а потом, повернувшись к залу, коротко бросил:
- А сейчас «Путешествие в блюз».
Последнее слово утонуло в восторженных криках, потому что эту брилевскую
вещь все знали, она была его знаменитой коронкой, которую он всегда
оставлял на десерт. Он начал играть тихо и размеренно, как бы, напоминая
слушателям о том, когда и где родился блюз. Простая незатейливая тема,
четкий, понятный размер сразу вошли в слушателей и все как один, словно
придумавшие блюз рабы-негры, начали раскачиваться в такт, отщелкивать
ритм пальцами, размахивать рукой, отстукивать ногой. Когда Игорь перешел
ко второй части, я посмотрел на эту четверку и увидел, что дама положила
руку на стол и исправно пришлепывает ею, и выражение лица у нее совсем
другое, а от движений ее руки колеблется мертвая шкурка, и в стекляшках
глаз то возникает, то исчезает отсвет от прожектора, создавая иллюзию
жизни. У мужа гармошка на лбу слегка разгладилась, лицо уже не казалось
таким приплюснутым, он даже что-то наборматывал себе под нос и от этого
бугорок усов шевелился и жил какой-то своей собственной ритмичной
жизнью.
Маэстро вошел в раж, он завел самого себя до предела, с ним завелся и
зал и последние аккорды уже шли под нескрываемый восторг и крики
публики. Радость от музыки и от соучастия в ней поселилась в каждом, и
люди, не скрывая своих эмоций хлопали, улюлюкали, свистели. Красное
пятно рта у дамы растянулось в улыбку и оказалось, что она не лишена
обаяния, она хлопала с широким размахом рук и каждый хлопок у нее
получался довольно громким. Лиса слегка подпрыгивала на ее плечах и
можно было подумать, что джаз вселил жизнь даже в эту мертвечину. Супруг
аплодировал стоя, делал он это самозабвенно. Прислушавшись, я понял, что
скорее всего этот дядя футбольный фанат, потому что он отшлепывал
ладонями популярную футбольную ритмическую фразу. Охранники растянулись
в улыбках и грохали своими бойцовскими лапами, заглушая всех остальных.
Концерт закончился, впереди был джем, но четверка собралась и кучкой
покинула клуб.
Прошла неделя, в клубе играл Осейчук со своей группой «Green Wave».
Публика еще только собиралась и вдруг… Открылась дверь и в зал вошли те
самые охранники и с ними две молоденькие девахи. Парни были одеты
по-простому в джинсы и свободные рубашки и от этого выглядели
нормальными ребятами, кстати, совсем не походили друг на друга. У
каждого было свое лицо, своя индивидуальность, не то, что в тот раз. Они
приветственно помахали мне рукой, дабы у их подружек не осталось
сомнений, что они здесь свои, и сели за тот же стол. Со смехом они
показывали девчонкам меню, обсуждали с ними заказ и вскоре им принесли
водки, пива, архиважнейшую закуску, орешков и еще какой-то ерунды.
Как всегда концерт прошел на высоте, Осейчук, набравший себе новых,
совсем молоденьких музыкантов, всех свалил напрочь своими виртуозными
соло. В конце вечера я подошел к столу этой компании и задал парням
вопрос, который всегда задавал новым людям:
- Вот вы пришли сюда еще раз, значит вам здесь понравилось. А что вам у
нас нравится?
Бутылки были заметно пусты, а компания заметно навеселе и от этого была
открытой и доброжелательной. Один из парней, наверное, наиболее
проворный в размышлениях, растянулся в улыбке и ответил, сразу перейдя
на «ты»:
- Здесь очень хорошо. Как бы тебе сказать, ну-у-у, здесь легко, без
выпендрежа, от которого уже тошнит. Без понтов, понял? А еще, скажу
тебе, вот здесь у меня все время такое ощущение как будто я тоже играю,
как будто я с ними, с музыкантами в одной команде. А это дорогого стоит.
Понял?
- Спасибо. Понял. Хорошо, главное точно сказал. Еще придете?
- Обязательно – дружно и весело ответила вся четверка.
Москва
24 февраля 2006
БАБУШКА И ДЖАЗ
 Возможно,
кому-то эта история покажется неправдоподобной, и меня заподозрят в
надуманности сюжета, в искусственности описываемых событий, на что я
могу ответить только одним – так оно все и было.
Итак, конец шестидесятых годов, джаз начал серьезно завоевывать
легальные позиции. В Москве уже прошли четыре джазовых фестиваля, уже
стали родными и близкими кафе «КМ», «Синяя птица», «Печора», начала
работать козыревская джазовая студия в ДК «Москворечье». Уже
выкристаллизовалась элита советского джаза, имена музыкантов, входивших
в нее, у джазфэнов были постоянно на языке и произносились с
почтительным придыханием. Создавались и распадались ансамбли, целые
оркестры - уже одно это говорило о том, что московский джаз вполне живой
организм и живет естественной, нормальной жизнью. На концерты, которые в
большей части проходили в различных НИИ, ездили целыми компаниями, не
считаясь с расстоянием и временем. К удовольствию и настоящему счастью
для многих начал стабильно работать «Метроном» и по простой радиоточке
можно было слушать джаз. Вовсю трудился самиздат, и многостраничные
машинописные переводы о джазе знаменитых американских и европейских
авторов ходили по рукам и зачитывались до полного исчезновения непрочно
державшегося текста. Изредка в продажу поступали грампластинки из
соцстран, которые, потолкавшись в очереди, с огромным трудом удавалось
приобрести, но не всегда и тогда надо было идти за ними к торгашам. Джаз
стал плодом, скорее, полузапретным, вроде бы никто его и не запрещает,
но это только потому, что он находится под присмотром надежных
товарищей. Так было тогда со всеми жанрами культуры, не только с джазом.
Мое жилище все больше и больше наполнялось дисками, магнитофонными
бобинами и катушками с фирменными записями, стопками отпечатанных на
машинке и отснятых на «ЭРЕ» переводов, фотографиями, разнообразной
звуковой техникой. Я жил этой музыкой, и, когда бывал дома, джаз звучал
непрерывно, а в довершении ко всему я, нет-нет, да брал в руки
старенький кларнет и тогда квартира наполнялась пронзительными
пассажами, разрываемыми шальными киксами. Выдерживать окружающим это
было не то, что тяжело, просто невозможно и поэтому я старался
заниматься всем этим, когда дома никого не было. Но один человек, тем не
менее, всегда присутствовал, и это была моя бабушка Мария Ивановна, она
безвылазно сидела дома и становилась обязательным свидетелем моего
джазового самообразования.
Когда произошла эта история, ей было полных семьдесят восемь лет, к
этому времени у нее был уже целый букет старческих болячек, но только в
самых крайних случаях она давала окружающим об этом знать. Прожитая
жизнь ее была нелегкая и в буквальном смысле согнула бабулю, она была
сильно сутула, всегда ходила во всем темном и на голове в обязательном
порядке, был повязан темно-синий в мелкий
горошек платок. На лице в морщинах запряталась вся история ее долгой
жизни, зато в глазах, конечно, растерявших свою голубизну, не исчезал
живой огонек. Человеком она была очень добрым, отзывчивым и, несмотря на
отсутствие образования, ее отличала необычайная деликатность и
интеллигентность. С моих ранних детских лет, когда большую часть времени
я проводил с ней, мы были настоящими друзьями, и я часто звал ее просто
Машуней. Любили, даже обожали ее и все мои друзья, часто бывавшие у
меня. Теперь, когда целый день она оставалась дома одна, ее любимым
занятием было слушание радио, репродуктор был включен постоянно и под
сменяющие одна другую радиопередачи, бабка делала свои хозяйские дела.
Первому кто приходил, она пересказывала заинтересовавшие ее новости и
передачи на своем родном украинском, перемешанном с русским. Делала она
это обязательно со смешливыми комментариями и слушать в ее интерпретации
новости было весьма забавно. Часто первым бывал я, и тогда именно мне
она доверяла свои впечатления.
- Брэжнев у Париж поихав и ёго жинка з ным. Боится шо Ильич там к
просветуткам пиде.
- Казали, шо новых космонавтив запустылы, а в магазинах пусто. Мабуть
уси продукты з магазинов тоже у космос полэтилы.
- Сёгодни Кобзон нову писню пел. Знова про партию. Мало, шо цилый день
балакають про нее, аж набрыдло, так вин еще и писню спивае.
- Сказку таку хорошу передавалы, про малэнького Мука. Из-за цёво Мука у
меня борщ сбиг, бодай ёму неладно буде.
Вот такую нарезку она могла выдавать до тех пор, пока самой не надоест,
скучно ей целый день одной-то. Единственный способ деликатно прервать
эти сводки «совинформбюро» - исчезнуть у себя в комнате.
В тот день я на работу не пошел, позвонил, придумал что-то уважительное
и довольный тем, что шеф дал добро на прогул, начал налаживать запись
пластинки Серджио Мендеса, которую мне дали на один день. Дело это
привычное, вся техника у меня скоммутирована раз и навсегда, все
налажено четко, как на производстве. Дома мы с бабкой были одни, отец с
матерью на работе, брат на занятиях в институте. Я запустил запись и
занялся разборкой своих завалов. Тихой тенью, неслышно подошла бабушка и
согнутым вопросительным знаком встала у косяка.
- Алик, я давно тэбэ хотила спытать.
- О чем, Машунь – не отвлекаясь от своих дел, машинально откликнулся я.
- Я у тэбэ чула одну писню, дуже вона мне понравылась. Усэ хотила тебэ
просыть, щоб ты мэни её поставив.
Если бы в этот момент она запела на английском вместе с командой Серджио
Мендеса, я удивился бы меньше.
- Ба, ну ты даешь – восхищенно удивился я. – А какая песня-то? – я задал
этот вопрос, прекрасно понимая его глупость. Что она может сказать об
этом?
- Та я не знаю яка. Нэ на нашем поет, просто дуже гарна писня, ее жинка
спивае.
Да задачка не из легких, а решить хотелось бы, уж больно мне интересно
стало, что же могло так заинтересовать семидесятивосьми-летнюю
неграмотную бабку, растормошить ее душу и чувства. Что? Кто? Я попытался
задать ей еще несколько наводящих вопросов, но, как и на первый,
ответить она не смогла.
- Хорошо, ба, если я тебе найду эту песню, ты ее узнаешь? – уже
заведенный по настоящему, с последней надеждой спросил я.
- Впизнаю, впизнаю – тихо, покоряясь моему азартному напору, произнесла
она.
- Ну, тогда давай мы с тобой будем ее искать. Ты, бабуль, садись вот
сюда и слушай.
Первым делом я вытащил все пластинки и отобрал те, на которых были
записаны женские голоса. Это уже упростило задачу, но все равно она
оставалась достаточно сложной, только сольников было штук семь, да плюс
еще отдельные треки на других пластинках. В общем набралось порядочно. С
чего же начать? Я подумал, что скорее всего это должна быть Элла
Фитцджеральд, я бережно взял одно из моих недавних приобретений,
записанный на «Verve» концерт Эллы в Берлине. Поставил с самой первой
вещи «Gone with the wind» и как только зазвучала музыка, посмотрел на
бабку. Она сидела на стуле, сосредоточенность позы подчеркивалась левой
рукой, которой она подпирала голову. Я спросил у нее про пьесу, она
отрицающе качнула головой, и я уже хотел переставить иглу, но она меня
остановила:
- Хай грае. Тэж красыво.
Так мы с ней слушали все вещи одну за другой и каждый раз бабка
говорила, что это не то, но просила не выключать музыку. Мы дошли до
последней пьесы, гершвиновской “Summertime”. С первых же звуков бабка
напряглась, она стала внимательно вслушиваться в густой, сочный,
напряженно вибрирующий, наполненный любовью голос Эллы. Прозвучали
последние ноты, пластинка зашипела на, сверкающем лаком, холостом поле.
- Ну что, ба, то самое? – у меня не было сомнений, что задача решена и
та самая “писня” найдена.
- Як гарно, я думала що тильки наши писни красыви, та ошиблась. Алик,
это на якому це языке вона спивала? На аглиском?! Наикраше заспивала бы
на украинском или на русском, алэ все однож дуже гарно. Но писня цэ нэ
та. Там вона спивае зовсим другим голосом.
- Каким другим-то, можешь объяснить? Высоким, низким, хриплым, быстро,
медленно, ну хотя бы из этого выбери, ба, тогда мы быстрее найдем.
- Медленно, нэ швыдко, з душой, з душой спивае. Остальное нэ знаю, не
памьятаю, нэ можу тоби сказать. Нэ забижайся, я стара, мэни трудно вже
памьятать. Тильки скажу, що ты еи часто слухаишь.
Я в задумчивости перебирал диски. Что-то медленное, да? Часто слушаю,
говоришь? Махелия Джексон, Дайна Вашингтон – нет, скорее нет, их я
ставлю не так часто. Кто же тогда? Кармен Мак Рей, Сара Воун, Розмари
Клуни…Может быть, может быть кто-то из них. Следующий диск моей
обожаемой певицы Билли Холидей, ставил я его часто, особенно, когда ко
мне кто-то наведывался. Эта пластинка была гордостью моей небольшой
коллекции. Недавно мне несказанно повезло, приехал один знакомый
переводчик из Индии и привез несколько дисков «Crown» в толстых
картонных конвертах с рисованными портретами музыкантов. Он предложил
мне их по бешеной для меня цене, но я без колебаний пошел на трату двух
своих зарплат, да еще и в долг пришлось залезть, потому что отказаться
от фирменных пластинок с Билли Холидей, Нат Кинг Колом, Стеном Гетсом,
Дюком Эллингтоном, Стефаном Грапелли я не мог. Я считал, что на меня
свалилось счастье и при чем тут деньги. Какие деньги?!
Игла заскользила по пластинке, раздался шип, несколько больший, чем
хотелось бы, но такова судьба всех любимых пластинок, их часто слушают и
это не проходит для них даром. Билли начала со своей знаменитой “God
Bless The Child”. Я увидел как встрепенулась бабка, она внимательно
вслушивалась в неспешный рассказ великой певицы, в чарующий тембр ее
голоса, а когда звучало знакомое ей слово “мама”, она с удивлением
посматривала на меня.
- Ну что, бабуль, она? Вот видишь, нашли. А песня та или нет? Нет? Ну
ничего, теперь уже совсем легко, давай слушать.
Билли продолжала петь, я полностью расслабился и кайфовал от музыки и от
того, что моя любимая, драгоценная Машуня, измученная жизнью и каждый
вечер молящаяся, чтобы Бог забрал ее к себе со всеми болезнями, слушает
сейчас эту пластинку и она ей нравится. Иголка в очередной раз
проскочила между треками и Билли запела знаменитую балладу “Sometimes I
Feel Like A Motherless Child”. Я сразу понял, что мы нашли то, что
искали. Машуня встала, подошла к проигрывателю и облокотилась рукой на
стол. Немигающим взглядом своих усталых, выцветших глаз она смотрела на
вращающийся диск, быть может, она сейчас вспоминала своего осиротевшего
сына, с которым ее навсегда разлучила та страшная война, а может быть,
таким образом ей хотелось быть поближе к этой непонятной, но такой
душевной американской певице.
Москва
19 – 20 марта 2006 г.
ЗНАКОМСТВО С БРУБЕКОМ
 Будильник
прозвенел ровно в восемь. Проклиная эту чертову, пунктуальную консервную
банку, я распахнул глаза и мертво уставился в потолок. Надо вставать и
выполнять свое обещание помочь Валерке с ремонтом «Москвича». По
установившейся процедуре и традиции побудки я поднял вверх руки и сжал
кисти вокруг воображаемой перекладины, затем, тужась и кряхтя, начал
подтягиваться к призрачной палке, но каждый раз кончалось это тем, что
после невероятных усилий и напряжения руки вместе с этой мнимой
перекладиной оказывались у меня на груди. Со стороны это выглядело,
наверное, забавно и даже идиотично, но не было никого, кто мог бы
помешать мне дурачиться на кушетке и сражаться с непокорной,
воображаемой перекладиной. Еще несколько резких движений руками, ногами
и я пружиной выскочил из своего ложа.
Уличная дверь захлопнула темную сырость подъезда, и я мгновенно
погрузился в тепло и яркий свет разлившегося по городу летнего утра.
Валеркин дом был неподалеку от моего, на набережной Яузы и я двинулся в
его сторону вдоль чугунного парапета. Мутные с бензиновыми и масляными
узорами воды этой несчастной реки несли вперед к устью разношерстный,
разноцветный мусор. Господи, чего там только не было. Я шел вдоль реки и
смотрел на противоположный берег, в бетонной стене набережной зияли
отверстия разного диаметра, и из каждой дыры что-то лилось, что-то
сочилось. Эти отходы производств отравляли реку, губили ее, и было
каждый раз смешно и грустно наблюдать как один единственный трудяга -
земснаряд черпал со дна в баржи грязь, а небольшой катер куда-то их
оттаскивал. Этот процесс был бесконечным, днем и ночью из разинутых
пастей труб вытекали нечистоты, и с упорством Сизифа речники тягали эти
баржи.
Во дворе возле папиного «Москвича» стоял Валера, рано, не по возрасту
облысевший и от того казавшийся значительно старше, хотя мы были
одногодки.
- Ну что, Валер, начнем? Домкрат, ключи, диск сцепления есть? Ну и
хорошо, давай начнем, а то у меня свидание в четыре.
Я поддомкратил машину, постелил тряпку и полез снимать коробку передач.
Все в этой машине было грязное, везде, где существовала какая-то
жидкость, подтекало и капало - в общем, настоящий советский автомобиль.
А тут еще и сцепление полетело. Чертыхаясь, матерясь, напрягаясь до
надрывных стонов, сопровождающих откручивание с нечеловеческими усилиями
заржавевших болтов и гаек, я все же продвигался вперед, и вот уже
коробка освобождена.
И вдруг в этот момент откуда-то сверху зазвучала музыка таинственная и
незнакомая. Это был джаз, который я безумно любил и заслушивался им по
ночам у приемника. Пианист вел витиеватую, довольно сложную тему,
которая вызывала ассоциации с Бахом. Все фразы были необычайно точны и
выстраивались в стройный полифонический ряд, каждая на своем законном
месте, дополняя друг друга, они создавали волшебно интригующую тему. А
вот вступил саксофон, с красиво обыгранным подъездом он влился в мелодию
и стал импровизировать, возводя какие-то пространственные конструкции и
все это с легким, хрустальным звуком.
Я вылез из-под машины, Валера вопросительно посмотрел на меня:
- Что-то нужно?
- Да, Валер, нужно. Мне надо знать откуда несется эта музыка.
- А это у Жорки, вон видишь окно на третьем этаже. Он, наверное, квасит
сейчас. Обычно он всегда, как поддаст, включает на всю катушку свой
«Днепр».
Грязный, чумазый, я направился в указанном направлении и, остановившись
под окном, задрал голову вверх. Саксофонист на альте плел замысловатое и
в то же время простое и мелодичное кружево. Мне подумалось, что музыка
завинчивается по какой-то спирали все время вверх и я себе это ясно
представил зрительно, именно по спирали вверх, к небесам. Небесная
музыка. Но кто это?
Ноги сами понесли меня к подъезду, я шел на звук, который по мере
приближения к третьему этажу все усиливался. Несчастные соседи у этого
парня, они, наверное, ненавидят его вместе с джазом. Вот и третий этаж,
звук на полную катушку, я, посмотрев на свои грязные руки и на белую
кнопку звонка, аккуратно, ногтем нажимаю на нее. Динамики разрываются от
всей мощи, на которую способен «Днепр» и, видимо, заглушают звонок, тем
более что я позвонил чересчур деликатно. Тогда решительно грязным
пальцем я нажимаю на эту девственную кнопку, и наконец дверь
открывается. В полумраке прихожей стоит парень в белой футболке,
круглолицый, и лицо его красное и от выпитого, и от радости жизни,
которая царит сейчас здесь. Его небольшие, круглые глазки лучатся
хмельной добротой, а рот растянут в дружелюбной улыбке.
- Это что еще за Белоснежка? Белоснежка, Белоснежка, - несколько раз
повторил он, каждый раз заходясь при этом от смеха и, видимо, радуясь за
свою собственную образную находку. Отсмеявшись, он уставился на меня и
дружелюбно, безо всякой агрессии спросил:
- Ты кто такой и почему ты такой грязный? Что ты хочешь?
- Я хочу узнать, что это за концерт звучит и кто там играет?
- А-а-а, вот ты какой! Тогда проходи, проходи, Белоснежка, - и он снова
завелся в смехе.
Я прошел в комнату, где стоял магнитофон, в ее скромном убранстве
бросались в глаза ноты и журналы «Америка», в беспорядке набросанные на
пианино, затейливый подсвечник да гора пустых бутылок в углу и графин со
стаканами на журнальном столике.
- Меня зовут Жора, ты хочешь выпить?
Я представился и принял предложение. Жора тут же плеснул в два стакана
из графина и повернул голову ко мне:
- Ты пьешь разбавленный или чистый?
Я, не задумываясь ни на секунду и не помышляя о последствиях, бросил:
- Чистый, - и выпил залпом. Во рту все обожгло, слезы ударили по глазам
и я начал шарить в поисках воды, и стакан с ней тут же оказался у меня в
руке - это Жора, молча и с интересом наблюдавший за тем, как я справлюсь
с этой задачей, заранее все подготовил. После этого он выпил сам, и
начался наш разговор.
- Этот обалденный концерт записан в 57-м году и называется «Джаз
Импрешенс оф Евразия», а играет его квартет Дейва Брубека, знаешь такого
пианиста? С ним Пол Дезмонд на альтушке, Джо Морелло на барабанах и Джо
Бенджамин на басу. Вся музыка написана Брубеком, вот сейчас звучит его
посвящение Шопену, называется «Дзянкуе», что в переводе с польского
означает «Спасибо». Послушай - и сентиментальная подпьяненная слеза
вытекла из его глаз.
Я слушал соло Брубека и наслаждался каждым звуком, каждым пассажем
удивительно тонкой музыки, соединившей прошедший 19-ый век с 20-ым.
Закончилась композиция, Жора остановил магнитофон и с нескрываемым
искренним любопытством начал интересоваться мной, откуда я, какое
отношение имею к джазу, что у меня есть из записей и дисков, как провожу
свободное время, что читаю. Я подробно отвечал ему на все вопросы, и мне
нравилось, что он внимательно слушает меня и не перебивает.
- А что это была за первая тема, которую я услышал во дворе? - перейдя
от ответов к вопросам, обратился я к Жоре.
Жора молча подошел к магнитофону, врубил перемотку, потом старт и с
первыми звуками темы спросил:
- Ты об этом? Это шедевр, это «Бранденбургские ворота», но не Баха, а
Брубека.
Мы стали с ним молча слушать, и я обратил внимание: он нет-нет, да
подглядывал за мной, как я реагирую, как слушаю, как воспринимаю музыку.
Его любопытство мне было ясно и понятно, этот изысканный концерт был
некой лакмусовой бумажкой, с помощью которой он меня проверял. Молча,
периодически осушая стаканы, мы прослушали всю запись. Жора с самого
начала сидел у пианино и слезливо-сентиментальное настроение накатывало
на него, оставляя влажные следы на красных щеках. Вдруг он начал играть,
это была музыка в настроении только недавно прозвучавшего посвящения
Шопену, красивая, но также незнакомая мне. Вот явственно закончилась
тема и начались вариации, которые он тщательно вырисовывал правой рукой,
а левой, мягким туше добавлял красивые аккорды.
- А это что? Какая потрясающая музыка.
- Это хорошо, что она тебе понравилась, это, дорогой ты мой, мазурка ля
- минор Шопена. Хорошая музыка, как ты понимаешь, это совсем не
обязательно джаз, только ограниченные кретины, а таких полно,
зацикливаются на чем-то одном, отвергая и не признавая остального. Вон
Брубек, видишь какую музыку написал и посвятил великим европейцам, хотя
сам-то американец.
За окном раздался свист, я, вспомнив о Валерке, выглянул на балкон:
несчастный, брошенный, он беспомощно разводил руками и взывал к моей
совести. Но тут на помощь мне пришел Жора:
- Валерка, хватит дурака валять, давай лучше жми сюда, все равно он тебе
сегодня ничего уже не сделает. А у нас тут и для тебя найдется.
Валерка подумал, махнул рукой и рванул в подъезд. До ночи мы гудели,
магнитофон не выключался, и американцы один, сменяя другого, испытывали
старенький «Днепр» на выносливость. Столько прекрасной джазовой музыки я
не слышал еще никогда, счастье переполняло меня, я понимал, что в моей
жизни произошло что-то очень важное.
..…………………………
Прошли годы. В 1996 году я был в Копенгагене на концерте Мишеля
Петруччиани, несчастного, измученного природой карлика, счастливого
творца, великого пианиста. Концерт проходил в здании цирка при забитом
до упора зале. Он играл соло, в огромном цирковом пространстве стояла
абсолютная тишина, которая взрывалась только после окончания каждой
пьесы. Закончилась программа. Зал, стоя, бисирует, и этот маленький
человечек на своих костыликах подходит к роялю, садится и на мгновение
задумывается. Зал замирает, кажется, что слышно как бьется от волнения
сердце музыканта. И вот первый аккорд. У меня перехватило горло, и стало
резать глаза, чтобы не расплакаться я стал глубже дышать. Он заиграл…
мазурку ля-минор Шопена.
.........………………………
В последний приезд в Москву Дейва Брубека в его честь был прием в доме
американского посла в «Спасо Хаузе». Играли наши музыканты, играл
маэстро. И вот последняя композиция. Он сказал, что сыграет свою самую
любимую тему, и, сев за рояль, сосредоточился и начал играть… свое
волшебное посвящение Шопену.
9 сентября 2002 г.
Болгария
художник Марк Лисогорский
Вернуться в раздел "Книги" |
