реклама на джаз.ру erid: 2VtzqxFQyTa рекламодатель: ип панкова мария евгеньевна инн 500803407703

Валерий Булавкин

От редакции. Предлагаемый текст поступил в редакцию по электронной почте из культурной столицы России. Текст снабжён провокационным заголовком. Автор выступает под псевдонимом. Философические построения изложены языком постмодерна. Букв много. Но, как утверждает небезызвестный нашим читателям Юрий Льноградский, при восприятии искусства «подлинная радость приходит только через боль. Большую боль» (Юрий Леонидович обычно делает это заявление со сцены, объявляя выступление какого-либо сурового, бескомпромиссного фри-джазового коллектива). Редакция уверена, что читатели «Джаз.Ру» обладают достаточной общеэстетической, историко-социологической и филофонически-меломанской подготовкой, чтобы разобраться в этом тексте без того самого, что упоминает в провокационном заголовке автор (выступающий, повторяем, под псевдонимом).

«А вот эти странные непонятные звуки — это джаз»
(из разговоров у бара «Шляпа»)

Любая культура рождается из выживания. Самая первая, доисторическая реальность определялась теми способами охоты, а затем и земледелия, которые позволяли людям сохранить себя или свой род. Предвестники джаза уходят корнями во вполне утилитарные музыкальные феномены — уорк сонг, блюз, марширующие оркестры. Именно они сформировали художественный облик новой музыки, а её эстетическое своеобразие обусловлено было кардинально различным характером ингредиентов, всыпанных матушкой историей в американский плавильный котёл. Но всё-таки джаз обязан возникновением городу и той специфической атмосфере разложения, в том числе и морального, которая бытовала в нём в период и сразу после Первой Мировой войны; он — дитя индустриальной эры с её социальными лифтами, вдруг, как в ночном кошмаре, оказывающимися газовой камерой, и отчаянного крика человека, потерявшего золотой девятнадцатый век с его комфортной рафинированной средой.

Все музыкальные формы, так радикально реформировавшие музыкальную палитру в двадцатом веке, будь то блюз, кантри или рок, не говоря уже о джазе, искали своё лицо, своё место в постоянно менявшемся культурном ландшафте, и диапазон стратегий выживания был огромен — от еженедельного бренчания на гитаре в разбитом сельском кабаке до бенефиса в Карнеги-Холл. Специфика именно американская в том, что путь от первого до второго варианта мог быть сравнительно коротким. Что называется, не успеешь оглянуться. Стремительность касалась всего — марок машин, звукозаписывающей техники, общественных представлений о морали, о допустимом на сцене — и приводила к тому, что на вершину успеха возносились люди, оказавшиеся «в нужное время в нужном месте». Уровень технического мастерства уже тогда был в Штатах в среднем весьма высоким, так что микро-революции в музыке происходили всё равно. Джаз менялся вместе с обществом, иногда обгоняя его развитие, и зачастую и оставаясь на обочине культурного мэйнстрима.

Некоторое время ушло на обдумывание заказанной проблематики, разговоры с коньячными духами, прослушивание концертов и попытки выяснить значение слов, как водится, износивших в наши дни свой смыслообразующий ресурс. Два слова — джаз и буржуазность — связаны нитями далеко не очевидными, вынуждающими формулировать или же насколько возможно осторожно, либо нарочито провокативно, ибо понятия пластичны неимоверно. Вот что удалось уразуметь с точки зрения терминологии.

1. Буржуазность.

Слово, вызывающее неподдельные эмоции и не имеющее в России строгого определения на сегодняшний день. И понятно, почему — дикорастущее прошлое наше, полное скачков из одного исторического тупика в другой, не способствовало тонко подстриженному газону буржуазности; и сегодня, после разрушительных социальных экспериментов двадцатого века, становится ясно, что как раз буржуазности в подлинном смысле слова не сложилось у нас по вполне объективным историческим обстоятельствам. При этом слово есть, а значит, имеет смыслы, пускай и разнознаковые. В результате задушевных бесед удалось выяснить их содержание:

ДАЛЕЕ: каково же содержание понятия «буржуазность», а заодно и понятия «джаз», и принадлежит ли джаз одним только толстым?

Негативная коннотация

Буржуа в этой парадигме — человек, игнорирующий проблемы, к нему не относящиеся, будь то локальные или же общемировые. Этакий злобный Поттер из фильма Фрэнка Капры «Эта удивительная жизнь», равнодушный к страданиям голодающих африканских детей, да и местных тоже. Персонаж непривлекательный и карикатурный, переходящий из памфлетов девятнадцатого века в картинки Бориса Ефимова, обличавшего бездуховный Запад на страницах беззубого «Крокодила».

Если брать нашу специфику, то такой ход мыслей, а в нашей стране скорее чувствований, зачастую переходит в мизесовскую антикапиталистическую ментальность и неизбежно — в антиамериканизм. В ментальности российского джазового адепта любовь к этой музыке и одновременно неприязнь к американской культуре в целом органично уживаются путём вырывания джаза из культурной среды и выделению его в полусектантский анклав высокой духовности.

Позитивная коннотация

Буржуазность в этом контексте понимается как некая консьюмеристская этика, предусматривающая устоявшийся набор потребительских привычек, от которых человек не может по доброй воле отказаться — в диапазоне от круассана с кофе по утрам в местном кафе до новейшей яхты. Тут тоже всё не так просто — ведь такая этика не является специфически буржуазным явлением — скорее уж универсальный признак массового общества, называемый этим словом (буржуазность) по причине зависти пролетариата к буржуазии (с того момента, как пролетарии стали нормально кормиться и одеваться, классовая ненависть идёт на убыль и переходит в идейный левацкий активизм). Джаз тут присутствует в сугубо утилитарном виде саундтрека к сладкой жизни, как в одноимённом фильме Феллини, и это будет приглаженный коммерческий джаз, презираемый эстетами, а иногда и резкий саксофонный вопль, в качестве точечной приправы трэша к сладкому вареву всеобщего гламура.

2. Джаз.

Термин, спор вокруг которого десятилетиями выливается в бесплодные дискуссии. Ну скажите, что общего у музыки Кэнди Далфер и Питера Брётцманна? Правильно — и то, и другое джаз. Конец дискуссии. Слово-ярлык, в разные эпохи помогавшее бизнесменам продавать музыку, формально не имевшую между собой ничего общего. Недаром многие музыканты — как старой школы, чаще всего использовавшие термины «диксиленд» или «рэгтайм», так и претендовавшие на серьёзное творчество, как Дюк Эллингтон или Юсеф Латиф, — сторонились этого обозначения. «Джаз», окончательно диверсифицировавшись, постепенно стал ассоциироваться с неким усреднённым «мэйнстримом», будь то горячий танцевальный свинг или интеллектуальный, так называемый «современный» джаз.
ВИДЕОПРИМЕР 1. Candy Dulfer
httpv://www.youtube.com/watch?v=uIPDa3MbS_I

ВИДЕОПРИМЕР 2. Петер Брётцманн
httpv://www.youtube.com/watch?v=dbVpx5-XYng

Ниже представлены два эссе, в модной постмодернистской манере отражающие ментальные конструкции правого и левого полушарий, тяготеющих к противоположным полюсам идейно-политического спектра — в наши дни, правда, напоминающего испорченный светофор перед грозой, моргающий всеми лампочками.

Джаз — буржуазная музыка.

Буржуазность и джаз, именно в таком порядке. Джаз как следствие и воплощение буржуазности. Джаз как апологетика буржуазной философии, как бы странно это ни звучало. Джаз как символ развитого капитализма и саундтрек транснациональной глобализации. Музыка, озвучившая век джаза по всему диапазону буржуазного общества — от дешёвых баров для дауншифтеров поневоле эпохи Великой Депрессии до вечеринок в стиле Великого Гэтсби.

«Джаз — музыка толстых». Даже у самых интеллектуально девственных слушателей эта фраза вызывает отклик — да, да, «толстый фраер на рояле нам играет, девочки танцуют и пижоны поправляют свой..». Это из Александра Розенбаума, классика неподцензурной песни, кто не слышал. Отметим, кстати, что в этом сегменте культуры джаз всегда ассоциировался с роскошными ресторанами, шик-модерном и вообще со сладкой жизнью. Вероятно, не так много людей из читающих этот текст слушает золотой фонд блатной песни, мы же выше этого. Но, думается, ещё меньшее количество читало первоисточник крылатой фразы и знает, что на самом деле имел в виду наш усатый птицерайтер, опубликовав в «Правде» статью «О музыке толстых» в 1928 году. В ней А.М.Г. исторгал свою неизбывную ненависть к капиталистам-буржуям, пьющим кровь трудового народа. Впрочем, ко времени написания они переключились на совсем другие напитки, к которым и прилагалась джазовая музыка и танцы, вызвавшие приступ гнева великого писателя, родившего из своего богатого воображения вполне зубодробительные эпитеты, отказывающие представителю деятельного класса не только в эстетическом вкусе, но и в существовании души как таковой. Это, впрочем, вообще свойственно было большевикам — «расчеловечивание» как необходимое условие лёгкого истребления данного класса в процессе мировой революции.

Кто эти люди? — как было написано на избирательном щите в одном из сибирских городов осенью 2015 года. Кто этот американский деловой человек, то есть человек «удачно улаженного дела, какое обычно ассоциируется с порядком и буржуазией» (Ромэн Гари, «Пляска Чингиз-хаима»). Это жёсткие прагматики, державшие себя в форме во всех смыслах — физической, психологической, интеллектуальной, иначе конкуренции не выдержать. Как презрительно наш глашатай пролетариата говорит о них — толстых, заплывших жиром, имитирующих половой акт во время танца, относящихся к женщине как к товару, разменной монете (как тут не вспомнить нашу «Бесприданницу»). Не тех ли толстяков нарисовало его воображение, что потом перекочевали на страницы юмора под перо карикатуристов, храбрых обличителей чужих нравов? Наверняка такие тоже были — дородные дяди в ладно скроенных костюмах, — но ведь с появлением массового производства и массового дизайна и коренастый пролетариат стал потихоньку обуржуазиваться — покупать мебель, технику, а то и дома… Общим местом стал тот факт, что противопоставление «буржуазия-пролетариат» после Первой мировой войны потеряло в Штатах актуальность. Правда и в том, что у низового пролетариата и селян был свой «джаз» — народные песни, музыка дешёвых кабаре, кантри и блюз. И всё же джаз — это «звуки города» (так называлась первая сугубо научная книга о рок-н-ролле) — но это же можно сказать и о кричаще вульгарной музыке середины двадцатых, этом дешёвом дезодоранте, маскирующем звуковой смрад, издаваемый мегаполисом.

И тут приходит догадка — а не пресловутый ли средний класс то был, что принял как свою эту новую эстетику? Появившись в городской среде 20-х, новая музыка обрела своих верных ценителей во многом именно в этой среде молодых образованных спецов, работавших в производстве, офисах, рекламе, менеджеров, мелких чиновников. Это были люди в большой степени циничные, жёсткие, часто алчные, но в любом случае независимые, в том числе и от консервативных взглядов своих родителей. Это были наследники рисковых экспериментаторов, бросивших вызов традиционному обществу вечного подчинения, сословной спеси и патернализма, идеалисты особого склада, стремившиеся перестроить не человеческую природу, а материальный мир вокруг себя, создать более удобную для жизнедеятельности человека среду, рассчитывая при этом и пожить в ней самим, и дивиденды тоже извлечь. Именно эти люди двигали вперёд промышленность и технологии, создавали среди прочего индустрии грамзаписи, кино, издательского дела, строили небоскрёбы и метро, так восхищавшие заезжих пролетарских писателей и поэтов. Недаром крупнейший изобретатель Эдисон был одновременно и бизнесменом, смертельной хваткой державшим свои патенты. Именно отсюда традиционное отождествление джаза именно с буржуа, проводящими свой досуг под аккомпанемент синкопированной музыки, то отрываясь на танцполе, то переводя дух за столиком — один-два крупных, три-четыре мелких, по Жванецкому.

Советские идеологи на протяжении всех семи десятилетий коммунистической диктатуры нюхом чувствовали в джазе дух капитализма, ценностей равноправия (а что ярче может эти ценности воплотить, чем коллективная импровизация новоорлеанского ансамбля или изысканная перекличка инструментов малого состава под виртуозными пальцами профессионалов?) и свободы, за которой и идут в джаз амбициозные молодые музыканты, а восторженные поклонники выкладывают свои кровные за возможность сорока минут лихого полёта-твоей-души-не-вставая-с-дивана. Именно за это джаз любили простые граждане в тоталитарных странах и ненавидели растленные верхи, чьё лукавство было неизменным трюком в информационной войне с Западом, и заслуженное материальное процветание джазовых звёзд неизменно ставило на них клеймо продажности. Но только ли эти везунчики мыслили и действовали как заправские буржуа? Отнюдь нет — соединение в одном человеке музыканта и бизнесмена, организатора — довольно частое явление в истории джаза, не говоря уж про сегодняшний день, когда каждый сам себе антрепренёр. Как сказал один деятель когда-то: дело Америки — делать бизнес. Честно, не правда ли? Как известно, джаз это музыка как раз честная и иногда открыто навязчивая (особенно в Америке), но всегда отдающая себе отчет в том, что её поляна, пусть небольшая и полная ярких цветов, всего лишь часть огромного поля шоу-бизнеса — даже если витающий в эмпиреях музыкант делает вид, что не признаёт этого.

Но даже такой артист старается не лгать себе и знает, пускай интуитивно, великий принцип Людвига фон Мизеса: единственный критерий твоей значимости, профессионализма и усилий — это деньги, которые другие люди платят за твой продукт любого сорта. Или платят фонды или государство, но в конечном итоге, всё равно люди. В этом смысле джаз всегда был и остаётся искусством буржуазным — музыкой сильных эмоций, высокотехничной, ищущей и находящей своего слушателя и владеющей технологиями выживания, фандрайзинга, то бишь поиска и нахождения денег на своё существование, особенно в трудных условиях кризисов. Джазист обязательно должен любить деньги — будь то на покупку хорошего инструмента, или же костюма с иголочки (что входит в профессиональный джентльменский набор): именно потому, что он любит жизнь, которая для него состоит не только из музыки, но и необходимости содержать себя на должном финансовом уровне, а дальше — кругами — жену, детей, группу, оркестр, студию звукозаписи. Да, да, количество джазменов, открывших свои студии, не говоря уже о ресторанах, барах, антрепренёрских агентствах, джазовых фестивалях, мастерских по ремонту инструментов и прочих бизнес-проектах, намного больше, чем можно было бы подумать. Зарабатывать благодаря талантам, связанным с любимым делом, будь то частное преподавание или неизбежные в жизни любого артиста «халтуры», а затем жить по этим средствам, ни на кого не оглядываясь — хорошая идея. А плохая — что джазу все должны, прежде всего государство в лице культурных институций (должны финансировать) и слушатели в лице немногочисленных ценителей «высокой культуры», сумевшие дорасти до восприятия её (должны любить). Это приводит к провисанию основных струн джазового тела — предприимчивости и адаптивности, которые так явственны в игре знающих себе цену мастеров, а также и потере живительных связей с средой, где есть гамбургский счёт — цифра в расчётной ведомости и профессиональная репутация.

Родившись в самой буржуазно ориентированной стране, джаз всегда был и остаётся музыкой, «заточенной» этим стилем жизни, где риск и возможное затем шампанское всегда предусматривали настойчивость в достижении цели, пусть и в нонконформистской упаковке. Копьё такого художественного высказывания целится в самое сердце истеблишмента, а попадает в хит-парады. Протест продаётся, попробуйте с этим поспорить.

Так что прав Алексей Максимыч, сладкий ты наш. Джаз — музыка толстых, то бишь здоровых, домовитых, по русским понятиям, людей.

Джаз — антибуржуазная музыка.

Вы слышите этот звук? Нет, нет, прислушайтесь. Это джазист продувает свой инструмент. Так нет же никаких звуков, вы скажете. А я слышу этот шум воздушного потока, через секунду превращающегося в крик птицы Паркера или стон трубы Дэйвиса, в звуковые снаряды, точно попадающие в вашу душу. Как солдат прочищает свою винтовку, так джазмен делает свою арт-подготовку инструмента, чтобы эффектней застить уши и глаза слушателя едким дымом мутных трансовых гармоний и попасть точно в сердце его, слушателя, острыми пиками лихих синкоп.

Родившись в бурное время перемен, настоящий джаз всегда олицетворял бунт, прорыв к свободе и богемную разнузданность. По известному клише, двадцатый век начался отнюдь не календарно-точно — культурно он стартовал с залпов пушек Первой мировой. Это событие — по меткому выражению Александра Гениса, попытка самоубийства Европы, — перевернуло ход истории и разрушило скучную до зубовного скрежета буржуазную идиллию, которая, подобно героям «Большой жратвы», решила свести счёты с жизнью, то бишь, по-русски, с животом, с той лишь разницей, что простые европейские обыватели употребляли внутрь расплавленный свинец, занюхивая отравляющими газами, в невиданных до той поры масштабах. Воистину большую жатву собрала мадам Смерть в те годы, сменив примитивную косу прошлых веков на технически совершенные орудия массового истребления наивных пейзан и рабочих.

Именно джазовая музыка, в её самой первой, наиболее простой форме, но инкорпорировав в музыку мистический драйв (выражение Вячеслава Гайворонского), дала то волшебное снадобье, которое пускай ненадолго, пускай ценой отказа от высокой и вполне репрессивной культуры, но могло залечить раны, нанесённые траншейным Адом, вдруг воплотившимся в нашем богоспасаемом мире. Джаз со своими настойчиво раскрепощающими ритмами, пронзительными гармониями и необычными мелодиями был той духовной анестезией, которая смогла притупить невыносимую легкость бытия, играючи превращавшегося в небытие. Эта музыка, воспринимавшаяся поначалу как шум (канонады — ?), отличалась важнейшим качеством — новизной, так заинтриговавшей молодёжь и отвратившей от него старшее поколение с его скучной буржуазной моралью. И каждый раз в калейдоскопически быстрой истории джаза новые стили поражали своей непохожестью на то, что было до них, недаром сороковые годы называют временем «революции бибопа». И таких революций было немало, и каждый раз их участники — прогрессивные молодые музыканты — без тени сомнения сбрасывали очередной обросший жирком коммерции стиль с джазового корабля тогдашней современности. Причём касается это не только стилей джаза, возникших на излёте второй мировой войны и олицетворявших антибуржуазную эстетику — бибопа, кула, ставших дорожным сопровождением беспутных хипстеров, но и довоенных форм, скажем, «чикагского» джаза, сформированного белокожими бунтарями — завсегдатаями негритянских кабачков и поклонниками горячего чёрного джаза, с таким презрением встреченного поколением их родителей.

Причина такого отрицания джазом буржуазной эстетики коренится в его происхождении. Общеизвестны его африканские корни, где буржуазность не ночевала, разве только в колонизаторских борделях, но в дополнение к этому общий контекст оформления его самых первых форм — прежде всего блюза и регтайма — связан с низшими ступенями социальной лестницы. Джаз — дитя отвергнутых буржуазным обществом маргиналов далеко за пределами радара истеблишмента, чем и объясняется тот шок, который испытало респектабельное общество Америки в начале двадцатых годов, когда шумовые оркестры джаза вышли на авансцену культурной жизни. В этом смысле показателен тот неподдельный интерес к джазу, который проявили и культурная элита, и некоторые функционеры страны, поставившей целью искоренить и саму буржуазную идею, и заодно её носителей — Советской России. В двадцатые годы джазовая музыка воспринималась как естественный союзник в борьбе с капитализмом, эдакий приравненный к штыку антидекадентский выкрик блюза, он же русская кручина. В стране, прошедшей через тяжелейшую гражданскую войну, начавшей сколь невиданный, столь же и утопический, как выяснилось, социальный эксперимент по постройке бесклассового общества путём физического устранения неуместных в новой реальности прослоек, до предела обострились (от голода — ?) культурные рецепторы; и джазовая, она же шумовая, музыка, пусть пока лишь в наивном варианте, скажем, группы Валентина Парнаха, была принята на ура. Чуть позже в стране стали гастролировать и заезжие звёзды вроде Сэма Вудинга, в том числе и из-за океана. Крик души угнетённой расы будоражил классовое чувство солидарности с чёрными массами, страдающими под бременем белых эксплуататоров. Да и, говоря шире, среда новой музыки в массе своей представлялась сообществом скорее людей низших слоёв, откуда ни возьмись ставших обладателями и неведомого высоколобым европейским музыкантам чувства ритма, и тонкого понимания новых гармоний, и владения восходившими к Африке неслыханными способами игры на всем знакомых инструментах, и захватывающего сценического поведения.

Мало кто отдавал себе отчёт, результатом какой продолжительной эволюции стал джаз, и уж тем более представителем каких музыкальных и социальных феноменов он был, но все соглашались в одном — истоки джаза в хижинах, которым мир, а не во дворцах, которым война. И ирония в дальнейшей судьбе отечественного джаза кажется максимально горькой: Максим Горький определил её на десятилетия, назвав новый поистине революционный стиль «музыкой толстых». Встаёт вопрос — а не притупилось ли за долгие годы плавания задом с карпами на Капри классовое чутьё бури вестника? Может быть, оторвался человек от реалий отечества, не смог проникнуть в страждущую хлеба и зрелищ душу народную, которую джаз уже начал успешно свёртывать и развёртывать в гедонистском угаре НЭПа? Исследователям представляется, что Горький мог слышать не подлинный джаз, а всего лишь бледную фокстрот-версию в исполнении белого оркестра, но всё равно он своей статьёй выплеснул вместе с коммерческой водой из купели джазового ребёнка со всеми его почёсываниями. Гонения на джаз совпали с очевидным перерождением советского проекта, в итоге задушившим любые проявления свободного художественного высказывания — а чем был джаз с его яркостью и глубинной бескомпромиссностью, если не отчаянным рывком к свободе? Каток советской командно-административной системы перестал закатывать джаз в асфальтовые джунгли красной буржуазии лишь во времена новых пост-оттепельных заморозков, переключившись на более опасного противника в лице рок-музыки.

Теперь, в наше время, понимаешь, до какой же степени джаз был поглощён буржуазным истеблишментом в течение каких-нибудь двух десятилетий, если даже в отечестве, пускай сквозь малопроницаемый железный занавес, советское музыковедение совершенно не заметило реванша свободного духа в революции бибопа и того вектора, который, судя по всему, навсегда оторвал джаз от эстрады и позволил вылететь многокрасочной бабочке современного джаза из закостенелого кокона коммерческого свинга. Причина этой слепоты могла состоять в том, что изменения ожидались не изнутри самого джазового проекта, считавшегося безнадёжным, а из других, более угнетённых социальных слоёв (примерно такое произошло несколько позже — с появлением рока). К тому же претензия бибопа на интеллектуализм для советской идеологии иезуитским образом связывала его с формалистскими экспериментами академического авангарда, и тут уж заточенное-на перо борзописца Городинского городило в «Музыке духовной нищеты» какую-то прямо фантастически безграмотную ахинею и не знало пощады.

А что может с большей степенью наглядности продемонстрировать антибуржуазную сущность джаза, чем скорое появление радикального фри-джаза, смело отбросившего ограничители прошлого, такие — казалось бы, незыблемые — элементы музыкального текста, как гармония, мелодия и ритм? Причём, как и всегда в переломные эпохи, в этот индивидуальный музыкальный экстремизм включились не только склонные к доморощенному марксизму черные националисты, но и вполне респектабельные белые музыканты, часто органические лефтисты. Краска джаз-авангарда пришлась очень кстати в культурной палитре шестидесятых-семидесятых, времени торжества утопического либерал-социализма с его культом нового отношения ко всему, слома (в очередной раз) традиционных (они же буржуазные — на новом витке истории) ценностей и запрета запрещать. Джаз, а позже и его гибридные формы, активно включился в этот неистовый карнавал свободной любви, духовности и музыки, продлившийся недолго, как и любая волатильная среда, но оставивший после себя память о недостижимых художественных вершинах (одно имя Колтрейна чего стоит). Эти экспериментальные полотна звуков, во многом составившие подкладку-саундтрек контркультурного взрыва, изменившего мир, составляют не просто золотой фонд джаза, а пример и образец для современных музыкантов, ищущих духовного откровения, а не денег и популярности.

Так что прав Алексей Максимыч, горький ты наш. (Псевдо-)джаз — музыка толстых, а подлинный джаз — это музыка худых, искусство отверженных, натур ранимых и тонких.

Послесловие редакции: Самых стойких читателей, бестрепетно освоивших текст до конца, готовы приветствовать добрым словом, для чего милости просим оставить комментарии (хотя бы знак +, который на сетевом жаргоне десятилетней давности расшифровывается как «асилил»).