«Джаз.Ру»: избранное. Анатолий Соболев — человек с нимбом (к 70-летию со дня рождения контрабасиста)

ОТ РЕДАКЦИИ. Этот текст ранее выходил только в бумажной версии «Джаз.Ру» (№5-2007). К 70-летию со дня рождения выдающегося советского и российского джазового контрабасиста Анатолия Соболева (1947-2003) редакция с удовольствием делает доступным биографический материал — коллективное интервью с коллегами и учениками Анатолия Васильевича, которое в 2007 сделала для нашего бумажного издания заместитель главного редактора «Джаз.Ру» Анна Филипьева. Текст публикуется в актуализированной для 2017 г. версии.

---

19 августа 2017 г. исполнилось бы 70 лет замечательному контрабасисту и одному из самых любимых студентами российских джазовых педагогов своего времени — Анатолию Соболеву.

Будучи уникальным исполнителем и незаурядным преподавателем, Анатолий Васильевич, как правило, оставался в тени своих именитых коллег и прославленных учеников, неизменно оказывая им неоценимую помощь и поддержку и порою жертвуя ради этого собственными интересами. В условиях недостатка учебного и нотного материала он воспитал поколение музыкантов, получивших всемирное признание. На его плечи лёг груз создания российской джазовой контрабасовой школы — практически с нуля. При этом сложно припомнить другого такого преподавателя, которого настолько сильно любили бы все его ученики.

К сожалению, сегодня, спустя 14 лет со дня его кончины 4 апреля 2003 г., немногочисленные CD с участием Анатолия Васильевича уже перешли в разряд раритетов. Сам он, будучи человеком скромным, не оставил после себя ни сольных альбомов, ни мемуаров, а биографы не спешат засучивать рукава. Но остались воспоминания о музыканте, учителе и хорошем друге, которыми поделились его коллеги Игорь Михайлович Бриль (профессор РАМ им. Гнесиных, пианист, народный артист России) и Александр Викторович Осейчук (профессор РАМ им. Гнесиных, саксофонист, заслуженный артист России), а также ученики — Борис Козлов (Mingus Big Band, Mingus Dynasty и другие проекты, контрабасист и бас-гитарист, Нью-Йорк), Антон Ревнюк (контрабасист и бас-гитарист: в 2016-17  — LRK Trio, Jazzmobile Алины Ростоцкой и другие проекты) и Дмитрий Зайцев (группа «Чай вдвоём», бас-гитарист).

Дмитрий Зайцев: Анатолий Васильевич Соболев родился в 1947 году, то есть его творческий и личностный расцвет пришёлся на 60-е годы, на период советского ренессанса. Одной из культурных вершин того времени было творчество джазменов-шестидесятников. Именно джазменов, потому что здесь мы имеем дело с совершенно уникальной прослойкой. Это люди, которые получили хорошее регулярное классическое образование, но почти не имели доступа к информации о джазе, получая её фрагментарно, какими-то окольными путями. И, когда эта прослойка пришла к ответственности, то есть заняла профессорско-преподавательские посты, это создало атмосферу совершенно определённого рода, которая значительно отличается от атмосферы джазменов моего поколения — учеников Соболева и его коллег. У этого поколения был свой триумф и своя трагедия. Триумф был в том, что они, несмотря на отсутствие информации, научились очень хорошо играть джаз. Трагедия же этого поколения также в полной мере свойственна судьбе Соболева. Это поколение недопонятое, недопризнанное, недореализованное. Возможно, востребованы были лишь процентов десять-пятнадцать их реальных способностей, поэтому джаз превратился в некую вещь в себе. В некую религию.

История Соболева довольно уникальна, потому что наряду с общим социальным явлением был ряд сугубо личностных факторов. Он рано остался без отца, его растила мама. В роду у них музыкантов не было, но мама отправила его учиться на домре. Это был его первый инструмент. И уже позже он закончил Гнесинку по классу контрабаса. На все теоретические предметы он ходил со студентами-теоретиками. В итоге по окончании института наша культура получила высокообразованного, продвинутого музыканта. Современного музыканта-эстрадника, даже окончившего высшее музыкальное заведение, очень трудно протестировать на общекультурный уровень. Он зачастую очень узко направлен. Соболев же мог совершенно свободно разговаривать о литературе, о живописи, о классической музыке. У него были свои театральные предпочтения, и всё это он мог разумно аргументировать.

Игорь Бриль: По-моему, первый раз я его увидел в «ВИО-66». Он был тогда ещё совсем худым, но очень хорошо играл на контрабасе.

После «ВИО-66» Юрия Саульского он пошёл работать в филармонию. Он ведь работал в [Московском Государственном] симфоническом оркестре под управлением Вероники Дударовой. После этого мы долго не виделись, но примерно в 1972-м году мы поехали с ним, по-моему, в Болгарию на молодёжный фестиваль.

Потом я пригласил его, уже в качестве преподавателя, и в училище на Ордынке, и в Академию музыки. У него было очень много хороших учеников. Во всяком случае, от многих его учеников исходила очень трогательная инициатива устроить вечер памяти Соболева…

Александр Осейчук: С Анатолием Васильевичем я был знаком где-то на протяжении двадцати лет. То есть двадцать лет мы с ним виделись. Порядка десяти лет мы сотрудничали с ним в ансамбле Игоря Михайловича Бриля. Это был последний состав квартета Бриля, который распался перед его «Новым поколением». В него тогда входили [барабанщик Евгений] Казарян, Соболев, я и Бриль.

Основной период его творчества начался после его ухода из всех больших оркестров, когда он занимался педагогикой — это было сначала в Царицынском училище, потом в училище на Ордынке и в Российской Академии музыки — бывшем институте имени Гнесиных.

Его ученики, конечно, люди уникальные. С двумя из них я сотрудничал в своём ансамбле «Зелёная волна». Это Борис Козлов, который играл в первом составе «Зелёной волны», с Алексом Сипягиным на трубе; и затем, после отъезда Бориса в Америку, его сменил Олег Соколов. Сейчас он работает на Ордынке вместо Анатолия Васильевича.

Борис Козлов: Моё желание взять в руки контрабас, в общем-то, пошло как раз от Соболева. Я услышал его два или три раза подряд в течение одной недели с группой Бриля. Я помню абсолютно чёткое желание: «Хочу играть вот так!» Бывает, у людей остаются в памяти какие-то запахи или звуки, которые возвращают ощущение момента. Вот это почти физическое ощущение осталось у меня в памяти. По-моему, это был 1984 или 1985 год. Я уже учился в Гнесинском училище. Мне было тогда шестнадцать лет, и я довольно успешно занимался бас-гитарой у Валентина Левицкого. У нас и у Соболева занятия происходили в одном классе — то есть я заканчивал, а Соболев начинал. Я подошёл к нему, сказал, что восхищён его игрой, хотел бы играть, как он. Я не помню деталей — как всё это разворачивалось — но закончилось всё это тем, что он стал со мной заниматься на контрабасе примерно три раза в неделю после всех своих уроков, то есть где-то уже в десятом часу вечера. При этом, будучи человеком очень понятливым и мягким, он не хотел обижать коллег и держал в секрете от других преподавателей, что он стал со мной заниматься просто потому, что я хотел. Времена были другие, контрабасистов даже в Москве можно было пересчитать по пальцам одной руки. Я думаю, это тоже имело для него большое значение — что кто-то захотел играть на контрабасе. У него занимались в основном бас-гитаристы, хотя сам он бас-гитаристом, в общем-то, не был.

Сложно сказать, как долго я с ним занимался. Я увлёкся контрабасом на втором курсе и секретно занимался с Соболевым в течение второго-третьего. Потом так получилось, что мой предыдущий преподаватель по бас-гитаре скончался, и меня перевели в класс Соболева.

У нас был с ним творческий обмен. Он поставил меня вместо себя в ансамбль Пищикова-Широкова, в ансамбль Виталия Клейнота и в трио Вагифа Садыхова. То есть он просто сказал [им]: «Вот этого вот возьми». И в результате на четвёртом курсе, в возрасте девятнадцати лет, я уже выполнял все его предыдущие работы. И поэтому наши занятия уже больше походили на консультации. Иногда мы садились, что-то смотрели на рояле. Я помню, меня это поражало, потому что ни один преподаватель никогда не ставил себя так. Он мог спросить: «А покажи мне вот этот вот аккорд. Что это такое?»

Я запомнил его очень честным человеком, и вообще как бы человеком с нимбом. Вокруг него — может быть, из-за его доброты, или благодаря его поездкам за границу — постоянно происходила какая-то возня, а он всего этого даже не мог понять. Он просто был создан неспособным это понять.

Антон Ревнюк: С Анатолием Васильевичем у меня было как бы двойное знакомство. Это был человек настроения. То есть он мог быть очень недовольным — может быть, потому что плохо себя чувствовал, я не знаю. А мог быть в шикарном настроении, и всё было хорошо. Первый раз мы встретились, когда мы с моим средним братом приехали в Москву на прослушивание перед тем, как поступить в училище, и зашли к нему. Я ведь не учился в музыкальной школе, и решил приехать из Тольятти завоёвывать Москву. Анатолий Васильевич был в совершенно ужасном настроении: «Ну, давай, давай, что ты там умеешь? Что у тебя там? Это неправильно, рука неправильная, всё неправильно. Вообще, езжай отсюда в Тольятти обратно». Но я был очень целеустремлённым человеком. Я поступил в Тольятти в училище, закончил там первый курс и потом поехал опять поступать в Москву. Приехал к нему, опять мы с братом пришли на прослушивание, сыграли ему. Он говорит: «Ну, молодец, молодец. А чего ты в училище поступаешь? Давай сразу в институт поступай. Нечего тебе терять там четыре года». И всё-таки я поступил в училище. То есть я первый курс закончил в Тольятти, и на второй меня взяли здесь. Я отучился у него в училище и проучился ещё один курс в Академии. И это были годы прекрасного общения, прекрасного взаимопонимания. Он помогал абсолютно во всём. Он был открытый человек с открытой душой. То есть у него не было никаких сомнений в том, чтобы сделать что-то хорошее. Вплоть до того, чтобы дать взаймы денег. Или даже не взаймы, а просто дать кому-то из студентов денег, чтобы он мог поехать домой, когда, к примеру, не хватало на поезд. Или, например, дать свой инструмент на запись — пожалуйста. Нет проблем. В гости прийти — пожалуйста.

Бриль: Характер у него был не блестящий — надо отдать должное. Он всегда настаивал на чём-то своём в творческом плане. Но, тем не менее, я записал с ним пластинку, которая вышла в Штатах… Она называлась «Перед заходом солнца». Потом, помнится, я перенёс её с винила на диск, и это называлось уже «В пути».
СЛУШАЕМ: Джаз-ансамбль Игоря Бриля «Перед заходом солнца» (Мелодия, 1985)
httpv://www.youtube.com/watch?v=B8kWWH2VL2E

Вообще мы хорошо с ним поработали. Сделали много записей. У него было совершенно потрясающее соло в одной моей композиции, «В пути». Маленький фрагмент. Причём, это была в принципе не его музыка. Он не был в неё встроен. Это соло… оно даже не похоже на него, будто и не он сыграл. Однако он удивительным образом это сделал. Просто идеально и по духу, и по всему. А сам он при этом очень тяготел к стандартам. Он не исчерпал себя до конца.

Почему с ним было удобно играть? Потому что для него это был вопрос престижа. Во-первых, ритм. Помимо ритма, он ещё всё время думал о так называемой басовой линии аккомпанемента. Соло он тоже играл, но соло играют многие, а вот аккомпанемент… Немногие участвуют в аккомпанементе, а в нём очень важен ритм и линия контрабаса. И для него это был вопрос престижа.

Осейчук: В отношении творчества он был очень совестливый человек. Он не пропускал ни одной помарки. Когда мы с ним работали, мы были как за каменной стеной. Как правило, барабанщики — более подвижные люди, они могут отвлекаться, играть что-то совершенно другое. Но всё — весь ансамбль, весь свинг, весь ритм, весь бит — держалось на нём.

Как исполнитель он владел контрабасом в совершенстве, конечно. У него был прекрасный мощный звук. Он мог играть совершенно спокойно безо всякого звукоснимателя, и его было слышно даже в самом большом зале.

Козлов: Многие не ценили и даже относились негативно к тому, как он играет, говорили: «Соболев задеревенел. Он не играет, а дубасит». А по прошествии времени даже те, кто его осуждал, понимают, что вот это отношение к басу чуть ли не как к ударному инструменту в ритм-секции как раз и определяет старейшую джазовую традицию. В то время в Советском Союзе никто так не играл. Были виртуозы, были люди ищущие, были люди, создающие какие-то новые эффекты, но не было человека, который следовал бы традиционной джазовой школе на таком уровне. Я думаю, в ретроспективе это именно то, что меня и подкупило, заставило хотеть играть на контрабасе.

Зайцев: У Соболева было абсолютное ощущение ритма. Это был человек, который не нуждался ни в каких метрономах, ни в каких внешних ориентирах, как будто у него внутри были атомные часы.

При всей кажущейся простоте его музыкального языка он был невероятно мелодичен. Он всегда играл как линию аккомпанемента, так и линию самого соло очень близко к тексту с опорой на аккордовые ноты с минимальным количеством замен и альтераций. Но его соло — это стихи, где единица измерения даже не фраза, а нота. Каждый звук — как гвоздь: идеально сидит на своём месте. Ни прибавить, ни убавить. Мне кажется, именно это и составляет его базовую ценность не только как педагога, но и как исполнителя. Потому что именно на таком материале — с одной стороны, скупом, простом, но таком ёмком и мелодичном — можно строить что-то своё. Вот так за кажущейся простотой скрывается глыба невероятного масштаба. И мне кажется, что масштаб этой личности предстоит ещё оценить ученикам учеников Соболева, поскольку это очень большой задел.

От природы Соболев не обладал абсолютным слухом, а свой шикарный ладовый слух он развил удивительным трудолюбием. У него была способность, которой я больше не встречал ни у одного даже очень продвинутого музыканта. Он любую тему, любое соло — даже очень заковыристое и сложное — мог пропеть по памяти, сольфеджируя с названиями нот, что, конечно, колоссально развило скорость его музыкального мышления и, как следствие, сделало его прекрасным импровизатором.

Осейчук: Анатолий Васильевич очень любил Рэя Брауна, собрал практически всё, что было связано с его творчеством. Все вот эти басовые линии — очень правильные линии, на которые можно было играть всё, что угодно — от современной музыки и до строго традиционной, даже диксиленда. То есть на эту линию ложилось всё.

Козлов: Он всегда декламировал свою любовь к Рэю Брауну и, видимо, пытался идти по его стопам. При этом был один очень интересный эпизод, когда Рэй Браун приезжал в Москву. Это было в 89-м году — я только-только вернулся из армии и снова поступил в институт к Соболеву. Их всех пригласили на джем-сешн, Соболев принёс контрабас, но при этом сам не стал играть, а позвал меня. То есть он позволил мне показаться, и на следующий день, когда в институте был мастер-класс, благодаря вчерашнему джем-сешну Рэй Браун подошёл ко мне, и у нас с ним произошло знакомство.

Я хорошо помню мой первый год обучения у Соболева. Он приносил мне тетрадки, исписанные карандашом — линии Пола Чемберса, записанные с бобинного магнитофона. И он же подсказал мне в какой-то момент, как выделять конкретный приём из построения линии и как им пользоваться в других ситуациях. Он и сам выбирал такие вот приёмы, но на самом деле их у него было не так много. Он любил пользоваться одними и теми же вещами, как конструктором, но делал это с прекрасным знанием дела. То есть в его игре всегда присутствовало нечто, что меня подкупало, и к чему я всегда стремился — когда что-то сыграно таким образом, что появляется ощущение: другим образом в этом месте это и не могло быть сыграно.

Вот, кстати, Лу Табакин — мой босс в течение семи лет — играл с ним, и отзывается о нём как о лучшем басисте, когда-либо существовавшем в Европе. Он говорил о нём: «He is Russian Paul Chambers (Он русский Пол Чемберс)». И я стопроцентно с ним в этом согласен.

Ревнюк: Если говорить о нём как о профессиональном музыканте, то, это был фанат своего дела. Он абсолютно фанатично занимался своим инструментом, очень его любил, возил с собой везде абсолютно, и ему это было не тяжело.

Осейчук: Он был человек очень тучный, грузный, ему очень тяжело было ездить на гастроли, и этот контрабас, который он возил с собой… мы специально покупали для него место в самолёте и в купе. И, несмотря на всё на это, он был лёгкий человек. Понимаете? Он переносил это очень легко. Он просто не задумывался о том, что ему трудно. Мы видели, что ему тяжело, конечно, помогали ему, но всё равно он не роптал на жизнь.

На гастролях обычно происходят весьма однообразные вещи, в советское время особенно. Мы с ним сотрудничали до 1988 года.

В то время ездить по стране было очень тяжело. Это были только филармонические выступления, и исключительно по джазовым абонементам. Был такой случай. Мы летели в Челябинск, вылетели утром. Прилетаем, нас встречают и говорят: «Пока вы летели, умер Леонид Ильич Брежнев. Мы вас селим в гостиницу, но… траурные дни, сами понимаете». У нас было запланировано три концерта, и два дня выступать нам не давали. Но на третий день мы сыграли сразу два концерта. В вестибюле стоял портрет Брежнева, украшенный цветами, и нас просили играть очень тихую и спокойную музыку. Вы представляете себе — джаз, барабаны, контрабас… Мы пытались, конечно… Реакция была своеобразная… но народ в зале был, слушали.

Или вот был случай в Томске. Мы выступали в Доме офицеров. Приезжаем на площадку — стоит рояль. Нас предупредили: «Ни в коем случае его не двигайте, потому что одна ножка сломана». Началось выступление. Игорь Михайлович собрался играть сольное произведение. В этот момент Анатолий Васильевич находится на сцене — он укладывал свой инструмент, и уже собирался уходить. Игорь Михайлович произнёс пару слов, перед тем как начать играть, сел за рояль и сделал поворот влево. Рояль начал валиться и упал ему на колени. Подбежал Анатолий Васильевич — два метра ростом — поднимает этот рояль и, держа его на весу, кричит в зал: «Рабочего сцены сюда!» Вот так он простоял с роялем минуты две. Зал был в шоке, раздались аплодисменты, конечно… Прибежал рабочий, подставили эту ножку… Игорь Михайлович очень испугался, но играл. Такой вот случай был.

Бриль: У него была своеобразная двойственность. Одно дело — со всеми, а другое дело — его личная жизнь. Вот в чём дело. А личная жизнь — это его дом и его мама.

Ревнюк: С мамой он был очень тесно связан. Она была очень своеобразная женщина. Её звали Анна Георгиевна. Она была сталинистка. Каждый раз, когда мы приходили к нему в гости, она начинала нас выспрашивать: «А как вы относитесь к Сталину? Вот расскажите мне, каково ваше отношение?». В её комнате вся стена была увешана портретами Сталина, иллюстрациями о войне и так далее. Она даже вела какие-то центральные демонстрации в Москве на День Победы. Такая вот была женщина. И одновременно с этим она безумно любила сына Толю, постоянно контролировала его, звонила — вплоть до того, что приезжала в училище, привозила ему какие-то компотики, еду и так далее. Забирала его, вообще очень жёстко контролировала, не принёс ли ему кто-нибудь что-нибудь выпить, бутылочку какую-нибудь… Вообще, на самом деле, жёсткая тема с алкоголем была. Хотя я честно и абсолютно откровенно могу сказать — я его пьяным никогда не видел. Говорят, что он много пил в своё время. Я видел, когда он немного выпивал, но какого-то ужасного пьянства я не видел. По крайней мере, в последние семь-десять лет злоупотреблений не было. Он ведь серьёзно лечился.

Бриль: Его мама однажды позвонила мне ночью, когда мы уже не работали вместе. Она его разыскивала, потому что было уже очень поздно. И вот она мне позвонила и сказала: «Игорь Михайлович, я вам очень благодарна». Я спросил: «За что?» Она сказала: «За то, что он с вами не работает». То есть она всё время очень волновалась за него и — надо отдать ей должное — берегла и опекала его. Царствие ей небесное. А в принципе другой личной жизни у него никакой и не было.

Ревнюк: К сожалению, он не был женат и, у него не было детей, хотя женщин он очень любил. Такова была его судьба.

Бриль: Соболев был очень начитанным человеком, кстати. У него была очень хорошая библиотека. Во всяком случае, все новинки были у него дома. Он относился к этому очень внимательно, очень следил за этим. Удивительно! Зная Соболева, внешний цинизм — и такая невероятно тонкая душа. Такое ощущение у меня осталось. Причём он был очень ранимый к тому же. А внешне — циничный сундук. Но студенты его любили. По-моему, не только за это.

Козлов: Каждый раз, приезжая к нему в гости, я заставал его с книгой. Это могло быть что угодно — от [Жак-Ива] Кусто до Достоевского. Я не помню ни дня, чтобы он не читал какой-либо книги. Многие не знали об этом, а это был очень начитанный человек, и он мог много точек соединить воедино.

Ревнюк: Он был безумно начитанным человеком, читал взахлёб, и очень быстро. Ну, к примеру, было одно время, все увлекались [Карлосом] Кастанедой. Вот пришли мы к нему как-то, говорим: «Анатолий Васильевич, а вы читали Кастанеду?» — «Нет, а что это такое?» — «Ну, почитайте». Приходит он через два дня, говорит: «Ну что? Прочитал я все эти девять книжек ваших. Ерунда какая-то». Вот таким вот он был.

Зайцев: Он был невероятно популярен в среде своих студентов, которых мог заразить не только своим экстравагантным поведением, о котором, в общем-то, и так все знают, но и широким культурным кругозором.

Осейчук: Он был заядлый коллекционер. Сначала он собирал пластинки. Потом, когда появились компакт-диски, он собирал их. Он слушал не только джазовую музыку, но и классическую. Следил за всем этим. Это всё великолепная школа Гнесинского института, которая воспитала в нём культуру восприятия любой музыки — не только джазовой. Всё это, конечно, передалось его ученикам.

Ревнюк: По тем временам у него было много записей — видео, аудио. Он всё это собирал, всё это было аккуратно подписано и находилось в полном порядке. И всё, что нужно было студентам, он всегда им переписывал. То есть реально помогал.

Осейчук: У него был прекрасный подбор репертуара. Он собирал все ноты для контрабаса и фортепиано, которые существуют, все джазовые сборники, которые выходили в свет в досягаемом пространстве. У него всё это было. Он за всем этим очень следил. А ведь это очень важно для педагогики.

Студенты от него были в полном восторге. Он был очень человечный человек, всё превращал в шутку. Если он и кричал на студентов, то это было в таком тоне, что, знаете, на него никогда нельзя было обижаться. Есть такие люди, которые могут сказать резкое слово, могут сказать нецензурное, но всё это вызывает смех — не более того. Вот он был такой человек, и все его так воспринимали. Это была такая маска, что ли. Он был внешне не такой, как внутри. Внутри он был очень умный, точный, честный и аккуратный человек. Внешне это выглядело совершенно по-другому. А студенты, которые с ним были, проводили с ним большую часть времени — всё это понимали.

Ревнюк: Он был человек настроения. Настроение у него скакало абсолютно дико. То есть он мог опоздать часа на три-четыре на занятие, когда уже скопилось пять студентов, не позанимавшихся специальностью вовремя. И вдруг он заходит. Сначала живот появляется, а вслед за ним — он сам. Он был огромного роста, чуть ли не два метра. Заходит и говорит: «Ну что, что?! Что я могу сделать? Ну, проспал я, проспал. Всё!» То есть сразу всех как бы отругал за то, что он опоздал. Но ему всё прощалось абсолютно. То есть то, как он мог эмоционально себя вести со студентами, даже матом что-то сказать — это не воспринималось как хамство. Это было абсолютно нормально, и, наоборот, взаимопонимание из-за этого с ним, как с педагогом, было лучше. То есть он никогда не возвышал себя над студентом. Он всегда был с нами на равных. С ним можно было говорить абсолютно на любые темы.

Бриль: В выражениях он не стеснялся ни женщин, ни детей. Это, конечно, было потрясающе. Я готов был провалиться в тот момент, когда он использовал фольклор. Мне буквально приходилось переводить с русского на русский. Он же был просто фольклорный человек!

Осейчук: Анатолий Васильевич был уникальным педагогом, который мог взять контрабас и показать, как всё делать правильно, личным примером. Он владел всеми приёмами движения смычка — немецкой, французской системой. То есть у него не было никаких проблем в этом отношении.

Зайцев: О его музыкальном мастерстве можно говорить бесконечно, но у меня есть один очень показательный пример. Я учился на первом курсе училища, ещё ничего не умел, а меня сразу запихнули в ансамбль, где мне нужно было играть соло на «Body and Soul» — заковыристый стандарт, насыщенный отклонениями и сложными гармониями. Я, естественно, был перед ним абсолютно беспомощен. Забегаю в соседний класс, где шеф в этот момент с кем-то занимался, и говорю ему: «Анатолий Васильевич, выручайте. Меня просто режут без ножа, надо что-то делать». Он сел к пианино, взял мою потрёпанную тетрадку и написал соло. Время, которое заняло у него его написание, примерно равнялось времени, в которое можно было физически уложить написание тридцати двух тактов нот от руки. И соло было шикарное, я до сих пор помню его наизусть. Потом, при составлении первой из своих книг, он попросил у меня этот черновик и использовал это соло в книге буквально без купюр — нота в ноту. Там действительно ничего не надо было менять — оно было совершенно.

Козлов: И был ещё один момент в отношении его педагогики. Были студенты, с которыми он мучился по четыре и больше лет и не чувствовал никакой отдачи, но тем не менее добросовестно мучился, приезжал на занятия. Соболев представлял себе, что студенту нужно пройти через какой-то необходимый этап — как самолёт проходит через облака, когда тряска кончается и впереди только чистое небо. И уже после этого он мог только чуть-чуть что-то подправить, но никогда не стал бы диктовать. Были, например, какие-то направления музыки, которые он называл «собачатиной»… Вообще у него был свой словарь. Например, четырёхчетвертной аккомпанемент у него назывался «чёс». «Блюз сыграл два раза — и чёс пошёл!» А была просто музыка, которую он всю жизнь иначе как «собачатиной» не называл, но при этом он относился с большим уважением к своим ученикам, кто эту музыку изучал и культивировал. Например, Коля Мачкасов. Я тоже участвовал в каких-то авангардных проектах. Это касалось даже оркестра Мингуса. Соболев страшно гордился, что я принимаю в нём участие, но когда я присылал пластинки, он говорил: «Ну… музыка, конечно, сложная», — и я понимал, что он не хотел идти дальше.

Ревнюк: Он с большим интересом относился к достижениям студентов.

Он был фанатик, и того же он добивался от своих учеников — профессионального владения инструментом. Уроки у нас проходили интересно. Он сам садился за фортепиано и аккомпанировал как пианист, а студенты играли — кто на контрабасе, кто на бас-гитаре.

Очень позитивный и приятный был человек, несмотря на то, что некоторым он мог показаться грубоватым, даже хамоватым. Но это была такая оболочка, а внутри он был очень нежным человеком.

Козлов: Я хочу подчеркнуть, что его кажущаяся сложность не была натуральной. Может быть, она как-то была связана со стилем жизни, но это был человек очень прямой и открытый. У меня было впечатление, что у него нимб вокруг головы, несмотря на то, что он мог делать какие-то вещи, совершенно педагогу не подходящие. Например, у меня до сих пор лежит его письмо. Бывало, я стоял и занимался в коридоре, а Соболев выходил из кабинета покурить, брал у меня контрабас и начинал петь матерные частушки, аккомпанируя себе щелчком на контрабасе, как на гитаре. Нам всем страшно хотелось запомнить эти частушки, и он уже в позднее время записал их на бумаге — целых шесть листов — и с припиской «Лично в руки» адресовал Мише Сагаловскому, моему хорошему другу, пианисту, который учился со мной на одном курсе и теперь тоже живёт в Америке. Письмо до сих пор лежит у меня, так как у меня маленький ребёнок и из-за этого никак не получается встретиться с Мишей.

Я думаю что, все сложности, связанные с неоднозначностью его личности, стали проявляться со временем — когда багаж пережитого и возраст, что называется, берут своё.

Говорят, в глубокой молодости, когда я его ещё не знал, у него были проблемы, связанные с алкоголем. Те, кто знал его тогда, говорили, что, он набрал вес и стал такого размера именно по каким-то биохимическим причинам. Но для меня всё это осталось за кадром. Может быть, я необъективно его оценивал и оцениваю в своей памяти, но я никогда не чувствовал в нём этой сложности натуры. И потом, у нас были такие отношения, что он мог позвонить мне в час ночи и обсуждать Рона Картера или что-то ещё, или мог прозвонить в десять утра в выходной день и просто позвать в гости слушать какие-то записи.

Зайцев: Наверное, для Соболева джаз был своеобразной религией. В его комнате была стена над пианино, которая очень напоминала иконостас. Она вся была в портретах известных джазовых музыкантов, и на портретах умерших музыкантов всегда висел маленький православный крестик и цитата Рахманинова: «Умер только тот, кто позабыт». В этом, кстати, проявляется как раз характер Соболева. Будучи полноценной интеллектуальной личностью, он оставался большим ребёнком. Наверное, отсюда и такой вот немного юношеский пафос. И оттуда же то, что несколько последних лет своей жизни он превратил в некое реалити-шоу. Он был известен всякими экстравагантными поступками, словами, высказываниями, которые не то что не скрывал, а наоборот — всячески подчёркивал, кичился, рассказывая другим, кто не был свидетелем его проделок.

Соболев был очень чувствительным человеком, как все творческие натуры. Видимо, он считал себя недовостребованным. Очень часто на студенческих посиделках он рассказывал, что учился в Ипполитовке вместе с очень известными ныне деятелями шоу-бизнеса, которые теперь даже не здоровались с ним при встрече. Может быть, ему и не стоило в его ситуации придавать этому большое значение, поскольку он был любим учениками, уважаем коллегами…
ВИДЕО: гитаристы Алексей Кузнецов, Андрей Лазовский, Константин Серов. Фрагмент концерта «Мастера джаза поздравляют!», 1997. Анатолий Соболев — контрабас, Александр Гореткин — ударные.
httpv://www.youtube.com/watch?v=lcCQNeZUDaY

Осейчук: Он очень переживал, когда был первый выезд музыкантов в Америку. Это было в 1988 году, после того, как пришёл к власти Горбачёв. Мы записали пластинку Бриля, которая называется «Перед заходом солнца», и эту пластинку выпустила американская фирма. Эта фирма тогда выпустила напоказ несколько пластинок советского джаза — Алексея Кузнецова с трио, квартет Бриля, Николая Левиновского и состава Алексея Козлова. И вот они захотели устроить тур в Америку. Но менеджеры, которые заказывали этот тур, решили совместить два состава и сделать из них один. Левиновский на тот момент уже эмигрировал в Америку. И получилось так, что предложили взять Двоскина, Кузнецова, а от ансамбля Бриля взяли только нас двоих — меня и Бриля. Так вот мы и поехали на гастроли в Америку. После этого Анатолий Васильевич с нами не работал. Он очень обиделся. Ну, естественно, чисто по-человечески его можно понять. Мы работали без барабанов, отъездили месяц в Америке. Представляете, все там спрашивали про нашего басиста, который играет в записи на пластинке, а с нами, к сожалению, его не было.

После того, как мы с Брилем расстались и у нас появились свои возможности, мы пытались с ним делать совместные ансамбли из студентов и педагогов института имени Гнесиных. Мы даже выступали, у нас несколько было концертов таких. Были программы и более удачные, были и менее удачные. Но в конце концов мы с ним расстались, пошли в разные стороны. У меня появилась своя группа, свои возможности. Анатолий Васильевич занимался своим квартетом. В нынешнем составе «Зелёной волны» играет моя ученица — саксофонистка Жанна Ильмер. Она свою творческую деятельность после института начинала у Анатолия Васильевича Соболева — играла у него в последнем составе квартета с барабанщиком Михаилом Кудряшовым и гитаристом Александром Шевцовым.

Жизнь, конечно, вносит свои коррективы. Болезненное состояние Анатолия Васильевича в последнее время накладывало отпечаток на его энергетику, на его желание заниматься, желание работать. Но он держался до конца.

До последнего он работал в Институте, но, к сожалению, здоровье ему уже не позволяло тянуть весь этот груз — совмещать училище и институт и делать какие-то творческие проекты. Но последнее, что он сделал в этой жизни — это очень хороший учебник, который вышел в издательстве «Кифара» уже практически перед самой его смертью. По этому учебнику сейчас занимаются контрабасисты в высших учебных заведениях.

Бриль: Я настаивал на том, чтобы он издал в издательстве «Кифара» свой сборник для контрабаса «Басовая линия».

Зайцев: Конечно, я не могу не отметить две книжки Анатолия Васильевича. Последняя из них — «Басовая линия» — вышла буквально за полгода до его смерти. Туда, помимо своих транскрипций, он включил также авторские транскрипции своих учеников, что очень показательно.

Козлов: Для меня было сюрпризом, что он посвятил мне свою книгу «Басовая линия».

Мы общались, я постоянно звонил ему — чуть ли не каждую неделю. Но всё равно для меня это оказалось сюрпризом. В то время я отнёс это на счёт того, что, может быть, он чувствовал себя одиноко, или не очень был доволен учебным процессом в последнее время. Кроме того, он ведь взял контрабас — и взял меня. Он поставил мне руки и вообще провёл от нуля — то есть, как в первой позиции держать руку, локоть, как ноги расставлять — и до конца. Он был моим единственным учителем от самого начала и до момента, когда стал отправлять меня вместо себя на концерты и фестивали. Может быть, именно поэтому у меня к нему и у него ко мне было особое отношение. У него было много других учеников, многие из них стали контрабасистами-виртуозами, но они приходили из других мест уже сложившимися басистами.

Зайцев: Мне кажется, что к концу жизни он был очень одинок. По-моему, по-настоящему Соболева могли оценить только его ученики, его студенты, которые минимум дважды в неделю с ним встречались и проводили с ним много времени. Но мне кажется, что именно это и есть подлинное признание его заслуг.

Ревнюк: Всё произошло в один день с мамой… Непонятная история… Его мама упала дома, потеряла сознание и так в него больше и не пришла. Не вышла из комы. А он в этот же самый момент умер в училище. После смерти Анатолия Васильевича она жила ещё какое-то время и не знала о смерти сына, то есть так и не поняла, что он умер.

Я тогда непосредственно занимался процессом похорон, собирал деньги, помогал похоронить.

На его похоронах было огромное количество людей. То есть их было безумно много. На отпевание пришло, наверное, человек триста. На кладбище большинство из них уже не поехало — была мерзкая погода, и не хватало транспорта.

У него было много друзей, его ценили, хотя, может быть, при жизни ему не уделили достаточного внимания. У меня остались о нём исключительно позитивные воспоминания.

Осейчук: Анатолий Васильевич — уникальная личность в джазе. Это рыцарь джаза. Он был очень лёгкий человек, несмотря на свой большой вес, внешнюю тучность и неуклюжесть движений. Он был очень лёгкий человек в общении.

Бриль: У меня остались о нём самые светлые воспоминания.

Зайцев: Без Соболева не было бы меня нынешнего. Я пришёл к нему четырнадцатилетним парнем, и он воспитал во мне музыканта. Всё хорошее и даже не очень хорошее, свойственное эстрадникам, воспитал во мне он. Что ещё я могу сказать о моей громадной любви к нему, которая была у меня всегда? Не могу назвать другого человека, которого мне бы так сильно не хватало.

Ревнюк: Для меня и моей семьи это очень важный человек. Благодаря ему в институт к нему поступила девочка, на которой я женился. И нашей дочке мы часто говорим, что мы с мамой встретились благодаря нашему учителю — Анатолию Васильевичу. И его фотография всегда стоит у нас в гостиной, рядом с обеденным столом, за которым собирается семья и друзья.

Так что в сердце нашей семьи он занимает отдельное, особое, совершенно не сравнимое ни с кем место.

Козлов: Это был человек исключительной важности в моей жизни. В жизни каждого человека таких людей бывает всего два или три.

Сейчас я закончил работу над пластинкой — контрабас соло. В неё вошла моя авторская пьеса, она называется «Anatole». Я написал её для него.
СЛУШАЕМ: Борис Козлов «Anatole» (с альбома «Double Standard», 2010)