От редакции. «Джаз.Ру» продолжает публикацию обширного мемуарного очерка, который контрабасист Билл Кроу написал в 1986 о первых гастролях американских джазовых звёзд в СССР. 55 лет назад, летом 1962 г., Билл Кроу больше месяца путешествовал по Советскому Союзу в составе оркестра Бенни Гудмана, в котором легендарный кларнетист свинговой эры собрал буквально весь цвет нью-йоркского джаза тех лет. В первой части очерка, в оригинале озаглавленного «В Россию без любви», Билл, который ещё совсем недавно регулярно выступал (в декабре 2017 ему должно исполниться 90 лет!), подробно описал предысторию тура — формирование оркестра и репертуара для этих гастролей «джазовой дипломатии», которые спонсировал Государственный департамент США, во второй части — начало противостояния оркестрантов и Гудмана и вылет в Москву, в третьей части — первые выступления в советской столице, где противоречия между стареющей звездой свинговой эры и его оркестрантами вскрылись в полной мере. В четвёртой части воспоминаний Билл рассказывает о завершении первой части выступлений и о перелёте в Тбилиси.
Сегодня — пятая часть воспоминаний, которые подготовили к публикации переводчик Георгий Искендеров, редакторы Михаил Кулль и Гдалий Левин, а также фоторедакторы Геннадий Шакин и Рафаэль Аваков. В нескольких частях публикации использованы уникальные, ранее не публиковавшиеся фотографии, которые в ходе гастролей Гудмана в СССР делал фотохудожник Евгений Явно (1894-1971). Их предоставили Ирина Высоцкая (Явно) и Игорь Высоцкий, живущие в США.
«Джаз.Ру» посвящает публикацию светлой памяти Рафа Авакова (1944-2017), который сыграл важнейшую роль в подготовке этого текста к первой публикации на русском языке и ушёл из жизни 30 июня.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. Начало в выпусках от 29 июня, 4 июля, 11 июля и от 19 июля.
Грузия — страна вина, и грузины любят произносить тосты. Протокол на банкетах требует, чтобы тамада предлагал тосты, которые подчёркивают почтение и преувеличивают достоинства гостей. После каждого тоста все должны осушить свои бокалы. Когда тамада провозгласил все свои тосты, он предлагает тамадой кого-то ешё, и всё начинается сначала.
В ту ночь на банкете казалось, что бокал, стоящий передо мной на столе, вместит пинту (примерно половину литра. — Ред.). Я знал, что если опорожню его больше одного раза, я не смогу ходить. Посмотрел вокруг, чтобы увидеть, как можно избежать возлияния, не обижая наших хозяев. На столе стояли большие чаши с клубникой, и некоторые дипломаты заполняли свои бокалы ягодами. Ага! Я последовал их примеру и при каждом тосте наклонял к губам бокал, в котором ягоды клубники скрывали тот факт, что каждый раз я пью не больше глотка. Так я был в состоянии остаться в игре.
[Тенорист] Зут [Симс] быстро превратился из весёлого выпивохи в оседающего пьянчугу, и мы боялись, что он мог сказать или сделать что-то обидное нашим хозяевам. [Альтист] Фил [Вудс] первые полчаса банкета шипел на Зута:
— Ну, чувак, соберись! Надо соблюдать приличия!
Господин [Аполлон] Кипиани, директор Грузинской филармонии, начал свои тосты. Он восславил музыку, Грузию, которая приняла Бенни, как мать, произнёс тосты за дружбу, за тур-менеджеров, за американских журналистов, за братство и за мир (для тоста за мир в помещение даже был внесён белый голубь).
ДАЛЕЕ: продолжение пятого эпизода воспоминаний Билла Кроу о гастролях по СССР в 1962 г.
После каждого тоста Зут, качаясь, пытался встать, желая ответить своим тостом. Когда мы с Филом удерживали его, он рычал на нас за то, что лишали его удовольствия. Наконец, Фил изменил тактику.
— Ладно, твою мать! Берегись! Если ты набрался, то и я туда же!
Он сразу же взялся удваивать потребление вина, пытаясь догнать Зута. Тамада готовился дать слово Бенни.
— А теперь, наш почётный гость, великий музыкант. Слово имеет… Бенни Гудман!
Как по команде, Зута стошнило — прямо на пиджак. [Саксофонист] Джерри Даджен поднялся со стула и поцеловал Зута в щёку. Мы как могли вытерли салфетками красный форменный пиджак Зута, и он какое-то время сидел тихо. Затем он поддел меня локтем.
— С этого момента, — прошептал он заговорщицки, — я ем только клубнику.
Он указал на лацкан.
— Тогда, если я снова наблюю на пиджак, будет незаметно!
Он уселся обратно, похихикивая над своим хитроумным планом. Фил отчитал его за утрату приличия и потерю ужина, называя «антиамериканцем». Двумя минутами позже Фил, перегнувшись через перила бокового крылечка, блевал сам.
Бенни провозгласил тосты за Грузию, за господина Кипиани, за оркестр и Зута, за аудиторию, [секретаршу] Мюриэль и [жену] Элис («мою самую верную поклонницу»). Мы не смогли удержать Зута, которого охватило желание ответить, и он громко объявил:
— Я хочу сказать тост!
Бенни уступил ему. Мы затаили дыхание, и Зут поднялся на ноги, поднял бокал и тщательно соорудил самый вежливый и соответствующий ситуации тост. Он дал высокую оценку нашим хозяевам и их городу и поблагодарил их за гостеприимство. Когда он закончил, мы все выпили и с облегчением аплодировали. Зут вежливо поклонился русским, торжествующе покосился на оркестр и рухнул в кресло.
После тоста Зута словно плотина прорвалась. Фил произнёс тост за группу саксофонов, Зут за Фила («моего соседа по комнате»), кто-то — за группу труб, кто-то ещё — за тромбоны, кто-то — за ритм-секцию. Затем Фил поднял тост за господина Кипиани и принёс извинения за нарушение регламента церемонии.
— Как музыканты, мы действительно одна семья, — сказал он и сорвал общие аплодисменты.
[Пианист] Тедди Уилсон поднял тост за «мир во всём мире», а жена журналиста из «Таймс» — за художника-монументалиста, росписи которого украшали стены ресторана. Господин Константинов провозгласил последний тост, сказав, что мы должны встать рано, чтобы в первой половине дня лететь в Ташкент.
К этому времени большинство из нас шаталось, за исключением [трубача] Джо Уайлдера, который не пил. «Папулечка» загрузил нас в автобус и отвёз вниз по склону холма к гостинице. В вестибюле Фил немного расшумелся, так что Джимми Максвелл поднял его, дотащил до комнаты, открыл дверь и бросил Зуту. Зут, который уже немного протрезвел, прочитал Филу лекцию о его поведении.
Все пошли спать, но вечер для некоторых из нас ещё не закончился. Номер Джина Аллена и Джона Фроска был прямо под комнатой Зута и Фила. Джон свалился на постель полностью одетым и крепко спал, но проснулся от шума этажом выше. Казалось, будто там ломают мебель. Со двора доносились возгласы возмущения на иностранных языках. Джон схватил телефон и позвонил Зуту. С жутким русским акцентом он прокричал:
— Прекратите этот шум, или я сейчас поднимусь и отметелю вас!
Шум утих, и Джон пошёл спать. Утром он узнал продолжение этой истории. Зут и Фил вызвали Джима Максвелла для защиты от звонившего разгневанного русского. Джим всю ночь просидел в кресле перед их дверью.
После того, как Зут и Фил выписались из номера, Джон заглянул в их комнату. Казалось, по номеру прошёл ураган. В ванной на стене были два отпечатка ног, по одному с каждой стороны умывальной раковины. Похоже, кто-то пытался оторвать её от стены.
Когда оркестр покинул Тбилиси, мы попрощались с [продюсером] Джорджем Авакяном. Карл Шиндлер продолжил запись концертов, а Джордж вылетел обратно в Нью-Йорк с первой партией записей, захватив отснятую плёнку Стэна Уэймана, чтобы завезти её в офис журнала Life.
Наш рейс из Тбилиси унёс нас ещё дальше на восток. Под нами лежала огромная пустыня, океан серого песка простирался на сотни миль. Потом серый цвет вдруг превратился в зелёный. Мы добрались до воды — и до Узбекистана. Мы приземлились в Ташкенте, главном городе Узбекистана, в двух тысячах миль к востоку от Москвы. Это тюркская мусульманская страна, которая вошла в состав Советского Союза. Советы дали узбекам санитарную технику и грамотность, но они по-прежнему предпочитают свою собственную культуру: язык, архитектуру, одежду. Пожилые мужчины носили одеяния и длинные бороды библейских патриархов. Молодые мужчины, в основном, носили белые рубашки без воротников, чёрные хлопчатобумажные штаны, заправленные в чёрные кожаные сапоги (реликвии их обязательной службы в армии) [Билл, очевидно, не знал, что у среднеазиатских народов мужчины традиционно носили махси, или ичиги — мягкие кожаные сапоги, не имеющие отношения к армейской обуви. — Ред.] и узбекские тюбетейки — шапочки из чёрной ткани, вышитые традиционным орнаментом. Из немногих женщин, которых мы видели в общественных местах, многие носили паранджу.
В старой части Ташкента у домов, выходящих на улицу, нет окон. Традиционная для мусульманского мира архитектура — выходящая на улицу глухая стена, которая окружает внутренний двор. Большинство улиц выглядели одинаково: безликие белые оштукатуренные стены, увенчанные красной черепицей по обеим сторонам дороги со стоящими вдоль неё пальмами (? — очевидно, Билл принял за пальмы традиционные для Ташкента чинары, по-научному «платан восточный». — Ред.). Наш отель, как и зал, где мы играли, был на краю старого города.
Поскольку в первый день у нас репетиция была во второй половине дня, я встал рано, чтобы было достаточно времени освоиться. Блуждая по незнакомому городу, я обычно выбираю любую достопримечательность, которую видно на большом расстоянии; благодаря чему могу найти дорогу обратно. В Ташкенте мне нужен был другой метод. Как только я прошёл квартал, улицы со стенами по обеим сторонам и пальмы скрыли из вида отель. Не было видно никаких высоких сооружений или возвышенностей, с которых можно было оглядеться, поэтому я тщательно отслеживал сделанные мной повороты, чтобы иметь возможность повторить свой путь.
Изучив несколько старых мечетей и церквей, я через полквартала обнаружил улицу с большими воротами. Внутри был обнесённый стеной обширный двор, заполненный людьми, сидящими рядом с товарами, которые они для продажи разложили на одеялах. Среди них толкались многочисленные покупатели. Это был восточный рынок, похожий на те, которые я видел в фильмах про Али-Бабу. Я направился туда и великолепно провёл час, блуждая по рынку и разглядывая всё и всех вокруг. Я купил несколько сувениров для дома и вышитую узбекскую тюбетейку, которую надел на голову. Затем я стал искать ворота, намереваясь направиться обратно к гостинице.
К своему ужасу, я обнаружил, что там было четыре одинаковых входа, по одному в каждой стене! Улицы с внешней стороны каждого входа были идентичны. Моя ориентация мгновенно испарилась. Солнце стояло прямо над головой, так что я не мог даже предположить, где находится север. Гостиница могла быть в любом направлении. И что хуже, я не мог вспомнить её название.
Я полез в карман за ключом от номера, но потом вспомнил, что ключ был из тех, к которым прикреплён большой тяжёлый шар, чтобы напомнить гостям оставить его на стойке администратора, когда они выходят из гостиницы. У меня не было ничего, на чём могло бы быть название отеля. Я стоял и смеялся над своим затруднительным положением: потерялся в стране, где даже русские фразы в моём «Разговорнике Берлица» были иностранным языком для людей на улице.
Я решил выбрать направление и некоторое время идти туда: вдруг что появится. У меня было несколько часов до репетиции, поэтому я не слишком волновался, но, безусловно, чувствовал себя глупо.
Я вышел на широкую улицу, по которой проехало несколько автомобилей. Мы не видели большого автомобильного движения где-либо в Советском Союзе, а особенно в Ташкенте. Я попробовал остановить такси, но оно прошло мимо. Пытался сказать таксисту «Konzertall» или «Teatrah», надеясь, что он знает русский достаточно, чтобы понять смысл.
После того, как ещё несколько машин проскочили мимо меня, один таксист, в такой же тюбетейке, как моя, остановился, хотя и ехал с пассажиром, и посадил меня на переднее сиденье рядом с собой. Я объяснил на «пиджин рашен», что «musikant americanski» ищет «Konzertall». Он засмеялся и указал на мою тюбетейку, затем на свою. Он подумал, что подвозит соотечественника.
Он, казалось, понял, куда я хотел ехать; так что я с облегчением пришёл в себя, но после того, как он проехал довольно большое расстояние, я забеспокоился. Я знал, что не ушёл от гостиницы настолько далеко. Наконец, водитель остановился, сделал мне знак выходить и указал на тротуар. Секунду спустя я понял, что он указывает на трамвайные пути, проложенные в середине улицы. Я показал на них, и он с радостью кивнул головой. Он показал направление, куда я должен ехать трамваем, и укатил, отказавшись принять деньги за проезд.
Через несколько минут, скрипя по рельсам, пришёл трамвай, достаточно старый, чтобы быть похожим даже на те, в которых я в детстве ездил в Сиэтле. Я поднялся в вагон и протянул горсть узбекских монет (на самом деле во всех республиках СССР ходили одни и те же деньги — советские рубли и копейки. — Ред.), чтобы кондуктор мог выбрать нужную сумму. Трамвай поехал обратно по другой улице, затем опять сменил направление. Через десять минут езды я начал подозревать, что водитель такси не вполне уяснил пункт моего назначения. Но затем мы завернули за угол и оказались перед концертным залом и гостиницей. Я подоспел прямо к репетиции.
Репетиция была собрана для ознакомления оркестра с аранжировкой «Rhapsody in Blue» Гершвина, которую выполнил Фил Лэнг (Phil Lang). Как сказал Бенни, нам предстояло играть её в Ленинграде с [американским академическим пианистом] Байроном Дженисом. Я думаю, Бенни надеялся, что это сгладит его вину за отмену выступления с классической музыкой в Москве. Партитура в аранжировке Лэнга была довольно неинтересной. Звучание Рапсодии было сделано упрощённым, как будто для оркестра средней школы. Мы надеялись, что это зазвучит лучше, когда мы будем играть её с Дженисом.
Байрон завершал успешный тур по России. Он произвёл фурор, сыграв три фортепианных концерта в одной программе (Первый Рахманинова, Шумана и Третий Прокофьева) с Московским филармоническим оркестром. Он намеревался покинуть страну сразу после этого выступления, но по просьбе американского посольства остался на несколько дней, чтобы сыграть «Рапсодию в блюзовых тонах» с нами в Ленинграде.
Наши концерты в Ташкенте особого успеха не имели. В зале было жарко, а реакция зрителей были прохладной. Мы получили только вежливые аплодисменты. После первого концерта Уитни Бассо из «Ньюсуик» устроила для некоторых из нас в ресторане «Ташкент» ночной джем-сешн. Были довольно неплохие местные музыканты. Менеджер попытался закрыть ресторан в 11 вечера, но народ не уходил. Мы играли в течение часа после закрытия.
Второй концерт был более приятным для оркестра. В тот день у нас было два выступления, и когда я во второй половине дня пошёл за кулисы, то обнаружил половину оркестра, с упоением внимающего рассказу Уилли Денниса о его приключениях накануне вечером. Игнорируя все предупреждения государственного департамента, Уилли после джем-сешн ушёл домой к местному барабанщику и по дороге спросил его, можно ли найти чего-нибудь покурить. Барабанщик завёз его в деревню, где-то на краю пустыни, где он купил кусок гашиша за эквивалент тринадцати американских долларов. Уилли пустил трубку по кругу перед дневным шоу, и все стали хихикать.
Мы настолько были сыты по горло Бенни Гудманом, что хороший смех действовал как лекарство. Помню, как я взял трубу Джона Фроска. С нетренированным со времён начальной школы амбюшуром я гнусно исполнил гимн Армии спасения, уморив всех.
Фил Вудс пришёл в зал как раз к концерту, пропустив всё это. Бросив взгляд на эстраду, он пригляделся ещё раз, повнимательнее. Половина оркестра была «под кайфом». Все темпы в этот день были какими-то вялыми, как бы Бенни ни пытался их подстегнуть.
[Атташе американского посольства по культуре] Терри Катерман спросил [барабанщика] Мэла Льюиса, нет ли опасности странного поведения ребят под «этим делом». Он знал, что у Уилли была травка, но он ничего не знал о том, как она действовала на людей. Мэл посоветовал ему расслабиться: мол, никто ничего не заметит. Бенни так ничего и не сказал, хотя, видимо, удивлялся, почему было так много смеха за кулисами.
В Ташкенте у нас была вечеринка по случаю дня рождения [гитариста] Тёрка Ван Лэйка. Джей поручил повару гостиницы испечь для Тёрка торт, и все мы вытащили вино, которое получили в Тбилиси как прощальные дары. Переводчик Феликс был поражён, когда увидел бутылку Тёрка.
— Где ты это взял? — спросил он.
Тёрк заявил, что вино ему подарил какой-то армянский портной, с которым он встретился в Тбилиси.
Феликс был впечатлён.
— Это лучшее из грузинских вин, — сказал он. — Его пьют только в Кремле.
Мы были разочарованы тем, что, будучи так близко от Самарканда, не смогли посетить его. Бенни заказал самолет, чтобы он и его семья могли слетать туда в наш выходной день. Остальные из нас даже не знали о его намерениях. В последний вечер в Ташкенте Бенни сократил заключительный концерт. Так как он устал, а публика энтузиазма не проявляла, мы поиграли немногим больше часа, и он подвёл нас к заключительной теме.
Рейс из Ташкента в Ленинград был настолько длинным, что самолёт должен был совершить посадку для дозаправки, когда мы были только на полпути. Мы считаем Соединённые Штаты большой страной, но Ташкент не был даже посредине России (имеется в виду СССР. — Ред.). Еда на этом рейсе была хуже, чем обычно: холодная, жирная, сыроватая курятина. И давление внутри самолёта было низким. Мы все устали, когда добрались до Ленинграда, но нас взбодрила красота города.
Для меня Ленинград (ранее, и теперь снова — Санкт-Петербург) — это лучшее воспоминание об этой поездке. Мы прибыли туда 18 июня, во время сезона «белых ночей». Города, которые расположены на той же широте — такие, как Стокгольм, Осло или Анкоридж (Аляска) — наслаждаются долгими часами летнего дневного света. Сотворённый Петром Великим в подражание Парижу и Вене, Ленинград имеет широкие проспекты и классическую европейскую архитектуру. Мы были очарованы соединёнными мостами реками и заливами в части города, построенной на островах. Поразительный контраст по отношению к унылости Москвы.
Нас сводили на балет и в музей Эрмитаж. Я потом несколько раз ходил в Эрмитаж сам. В наше последнее утро в Ленинграде я, наконец, пришёл тогда, когда был открыт зал с собранием французских импрессионистов. Музей явно перестал приобретать французскую живопись после революции, но там имелись некоторые замечательные ранние полотна, которые редко экспонировались за пределами страны, например, особенно интересные ранние работы Миро и Ренуара. Конечно, остальная часть музея изобилует замечательными экспонатами, которые были собраны царями: Рембрандт и Веласкес; иконы; древние, украшенные драгоценностями мечи и доспехи; огромные богато украшенные столы, изготовленные из отдельных плит полированной яшмы; украшенные драгоценностями игрушки для русских царевен, сотворённые Челлини…
В Ленинграде [секретарь Гудмана] Мюриэль Цукерман представила [трубачу] Джимми Максвеллу счёт за содержание его сына Дэвида, на 32 доллара за каждый день. Джимми не мог поверить этому. Столкнувшись с Бенни, он напомнил ему их уговор. Бенни отрицал, что когда-то говорил, что Давид будет бэнд-боем.
— И я, старик, никогда не говорил ничего о его кормёжке.
Джимми напомнил Бенни, что он на репетиции в Нью-Йорке показывал Дэвиду, как рассаживать оркестр, но Бенни отрицал, что делал это. Джимми позже сказал, что был удивлён тем, что Бенни отказался от своих слов.
— Бенни всегда был резким и абсурдным, но неизменно честным в деньгах. Он может задолбать, но никогда не станет обманывать, если сделка заключена. Это был первый раз за всё время нашего знакомства, когда он отказывался от своих слов.
Поняв, что Бенни не собирается уступать, Джимми сказал ему:
— Пусть русские выставят мне счёт. Им я заплачу, но не тебе.
Советское туристическое агентство «Интурист» выставило Джимми счёт за питание, проживание и транспортные расходы Дэвида. Там значилось 10 долларов в день, а не 32.
Зрители в Ленинграде были без ума от нас. Мы играли на Зимнем стадионе, который вмещал шесть тысяч человек. На первом концерте во время бурных оваций на бис несколько девушек поднялись на сцену с огромными букетами сирени. Концерт длился два с половиной часа. Овации и вызовы на бис продолжались даже после того, как мы ушли со сцены. Бенни, наконец, вернулся на сцену в шляпе и пальто, потирая живот и изображая голод, чтобы они нас отпустили.
На последнем концерте мы играли на бис так много, что у группы труб буквально отваливались губы. Каждому из нас принесли по букету цветов и долго ещё аплодировали после того, как мы собрались и покинули сцену. Бенни вернулся, одетый в свободный свитер и дымя сигарой, чтобы сыграть один квадрат «Bei Mir Bist Du Schoen». На сцене к тому моменту оставался только Мэл, который застёгивал кофр бас-барабана. Он аккомпанировал Бенни, играя на кофре, как на барабане конга.
СЛУШАЕМ: «Bei mir bist du schoen» с альбома «Benny Goodman in Moscow», спродюсированного Джорджем Авакяном на основе концертных записей оркестра Гудмана, сделанных в СССР. Солируют: Зут Симс (тенор-саксофон), Виктор Фелдман (вибрафон), Джон Банч (фортепиано) и Тёрк Ван Лэйк (гитара).
Когда Бенни, наконец, покинул сцену, Терри Катерман сказал ему, что господин [Игорь] Моисеев из знаменитой балетной труппы хотел бы прийти за кулисы, чтобы засвидетельствовать своё почтение. Бенни сказал Терри, чтобы тот пригласил фотографов. Когда Терри не смог найти их, Бенни сказал:
— Тогда просто забудь об этом.
Для сувенирных подарков компания «Селмер» сделала для нас 15 000 круглых металлических значков на булавке, с изображением двух рук, играющих на кларнете и надписей на русском языке: «БЕННИ ГУДМАН, США, 1962» и более мелким шрифтом, «СЕЛМЕР КЛАРНЕТ». Мы думали, что «Селмеру» бесполезно размещать на них свою рекламу, особенно потому, что у них не было выхода на российский рынок. Может быть, они надеялись выйти на него? Они также направили Бенни несколько музыкальных инструментов «Селмер» учебных моделей для распространения в качестве подарков.
Значки были нарасхват везде, куда бы мы ни пошли, особенно в Ленинграде. Когда мы после концерта были уже в автобусе, толпы почитателей теснились у окон, пытаясь заполучить их. На других, более спокойных встречах с поклонниками мы меняли их на российские значки. Каждый русский клуб, школа или какая-либо другая группа имеет свой значок. Есть также памятные значки спортивных мероприятий, юбилеев и т. д. Большинство из нас приехали домой с коллекцией из этих значков.
Ленинград, как представляется, лучшее место в России для формирования джазового музыканта. Это и в целом был стильный город. Музыкальным центром там был университет. Некоторые из музыкантов, с которыми мы встречались, были очень хорошими джазменами. На нас большое впечатление произвели Константин Носов и Геннадий Гольштейн. Носов был хорошо сложенный трубач с волевым подбородком, волнистыми светлыми волосами и откровенно весёлым нравом. Альт-саксофонист Гольштейн был стройным и тёмноволосым, с чёрными усами, обращёнными вниз у уголков рта, что придавало ему скорбный вид.
В наш первый день в городе у нас был джем-сешн с местными музыкантами в обеденном зале гостиницы «Астория», а другой — после концерта в гримёрной за кулисами Зимнего стадиона. Гольштейн был рад до слёз, когда [саксофонист] Джерри Даджен подарил ему мундштук, а руководитель одного оркестра Мартик Ованесян был совершенно ошарашен, когда Тёрк преподнёс ему тридцать стоковых аранжировок (т. е. опубликованных музыкальными издательствами оркестровых партитур, продающихся в музыкальных магазинах. — Ред.) из репертуара Каунта Бэйси. Российские музыканты говорили о своей надежде в конечном итоге сказать собственное слово в джазе, которое было бы однозначно русским. Между тем, мы с удовольствием поиграли с ними.
Мы должны были встретиться как-то поздно вечером в университете на джем-сешн, но у нас были проблемы с поиском адреса. Наш водитель не мог найти его. После того, как мы объехали квартал несколько раз, полицейский заметил нас и подошёл.
— Ничего не говорите, — сказали двое русских, которые приехали за нами на автомобиле. — Говорить будем мы. Мы не делаем ничего противозаконного, но полиция рассуждает так: «Если я не понимаю, что происходит, то лучше взять всех, и пусть начальство разбирается». Если услышат американскую речь, то примут решение отвезти всех нас в центр города; и к тому времени, когда мы вернёмся сюда, джем завершится.
Водитель растолковал копу нашу проблему. Тот вызвал другого, который позвонил в отделение. Наконец, они нашли нужное нам строение во внутреннем дворе. У нас не было возможности поиграть побольше, как бы нам этого ни хотелось — мы должны были уехать вовремя, чтобы успеть перескочить через мост, который всегда остается в разведённом положении после полуночи.
Во время джема Джерри Даджен и падчерица Бенни, София Дакворт, покопались в дальнем конце комнаты и обнаружили массу больших портретов Сталина, которые были привалены там лицом к стене. Некоторые из студентов, казалось, были удивлены, что мы знали, кто такой был Сталин.
Однажды вечером после концерта на Зимнем стадионе за кулисы пришёл седовласый бэндлидер Орест Кандат со своим басистом Михаилом Корженевичем (Билл в английском тексте называет его «Майк Кордженовиц». — Ред.). Майк, здоровенный молодой человек, сложенный, как рабочий сталелитейного завода, говорил только по-русски. Он стоял там, лучезарно улыбаясь мне, в то время как Орест на превосходном английском языке задавал много продуманных вопросов о моём инструменте и об исполнении басовой партии. Я быстро рассказал им всё, что знал, а Орест переводил Майку мои ответы. Они пригласили меня приехать послушать их оркестр, который на следующий день играл в парке за рекой Невой.
В советских парках было очень оживлённо. Они были большими, ухоженными и хорошо финансировались. Народ лелеял их как общественную собственность. Там проводились и хорошо посещались многочисленные бесплатные концерты, спектакли и танцевальные программы. Не у многих русских были автомобили. Сотни людей, которых мы видели в парках, приезжали сюда на общественном транспорте или добирались пешком.
Я сказал Оресту, что если смогу, то приеду послушать его оркестр. В тот день у нас во второй половине дня был концерт, и мы совсем не знали, когда мы освободимся. Мы обычно играли пять или шесть раз на бис, и после этого всегда ожидала толпа поклонников, чтобы приветствовать нас. Я был уверен, что дал достаточно расплывчатый ответ: смогу я или нет, зависело от того, сколько у меня будет времени.
Я был рад, что решил пойти.
Перейдя по мосту через Неву в парк, я направился к эстраде, которую описал Орест, надеясь попасть хотя бы к середине концерта. Я нашёл оркестр и аудиторию в несколько сотен человек, терпеливо ожидавших моего прибытия. Меня встретили горячо и усадили на почётное место. Затем, с опозданием на сорок минут, начался концерт. Было бы ужасно, если бы я не пришёл.
Это был прекрасный оркестр. Их фразировка была немного жестковатой, но играли они с энтузиазмом, и у них были интересные моменты. Там был один саксофонист, который произвёл на меня особенное впечатление. Орест сказал:
— Я не смогу удержать его. У меня своего рода учебный оркестр. Я готовлю молодых музыкантов, и как только они становятся достаточно хороши, они уходят в более престижные оркестры.
Сам Орест играл на альте, его звучание немного напоминало Джонни Ходжеса. Он рассказал мне, что когда он был ребенком, во время революции, многие ленинградские родители направили своих детей в безопасные сельскохозяйственные районы дальше к востоку. Вернуться этим же путём оказалось невозможным, и детей отправили через весь континент до Владивостока, затем морем в Сан-Франциско, оттуда в Нью-Йорк и обратно в Ленинград. Орест был одним из детей, которые проделали этот путь.
Кандат сказал, что никогда не забывал тот приём, который оказали им, когда они добрались до Соединенных Штатов. Сотни русских эмигрантов пришли встретить их в доках, опорожняя карманы, чтобы дать детям деньги на питание. Он услышал свой первый джазовый оркестр в Сан-Франциско и влюбился в эту музыку. По возвращении в Ленинград он начал карьеру в джазе, которую по-прежнему продолжает.
Когда мы зарегистрировались в гостинице «Астория» в Ленинграде, мы обнаружили, что в ней остановилась [актриса] Ширли Маклейн. Она путешествовала по России с подругой. Они пришли на один из наших джемов и решили остаться с нами ещё на денёк. Когда Ширли сказала администрации гостиницы, что они хотят задержаться, ей ответили, что это невозможно. Некоторое время спустя они нашли весь свой багаж сложенным на тележке в лобби. Кто-то упаковал и убрал из номера все их вещи. Ширли проверила кучу чемоданов и обнаружила, что отсутствует её сумочка. Носильщики утверждали, что положили её сверху, но её и след простыл. В сумке были деньги, паспорт и документы. Был большой шум, но я не думаю, что она когда-либо получила её обратно. Она сказала, что подозревает, что это устроил кто-то, не одобривший импровизированную лекцию, проведённую ею для студентов университета.
СЛУШАЕМ: «Why You?» с альбома «Benny Goodman in Moscow», записанного на концертах оркестра Гудмана в СССР. Солируют: Бенни Гудман (кларнет), Зут Симс (тенор-саксофон), Виктор Фелдман (вибрафон), Фил Вудс (альт-саксофон)
Стэн Уэйман, фотограф, освещавший наш тур для журнала «Лайф», был единственным человеком из прессы, которому мы рассказали о наших ленинградских джем-сешнз, потому что он понимал, что означает даже просто поприсутствовать там. Это был живой обаятельный человек, всем интересовавшийся; с ним было всегда легко и весело. Он работал во всех странах мира и чётко знал своё дело. Другие люди из СМИ чаще всего болтались под ногами. Стэн просто спокойно смотрел и снимал то, что его интересовало, как это было и на сей раз.
Стэн отснял сотни катушек пленки во время тура, а «Лайф» выбрал для фоторепортажа лишь несколько кадров. Они использовали фотографии российских поклонников на концерте, дирижирующего Бенни и поющую Джойю, три различных снимка Джо Ньюмана с российскими музыкантами и один с Джойей под феном в салоне красоты, в окружении двух русских женщин. Были также фотографии Бенни: занимающегося на фортепиано со своей дочерью Рейчел, смотрящего в партитуру «Rhapsody in Blue», позирующего с кларнетом перед Собором Василия Блаженного на Красной площади Москвы.
Кроме того, «Лайф» включил несколько снимков с пляжа в Сочи. Мы были там в окружении любопытных россиян. Они особенно хотели посмотреть на Джо Ньюмана, Джо Уайлдера и Джойю (Тедди Уилсон купаться не пришёл). Они не слишком много видели раньше тёмнокожих людей, тем более — ни одного из Америки. Одна женщина сказала Джо Ньюману:
— Подождите здесь, пока я приведу своего малыша. Я хочу, чтобы он увидел вас.
Фотографы снимали, как мы общались с русскими. Кто-то усадил Джойю на водный велосипед с русским молодым человеком, и это был один из снимков Стэна, отосланных в Штаты. В развороте «Лайфа» какой-то бестактный копирайтер дал ему подпись: «Джойя и её новый русский бойфренд поднимают волну». Когда экземпляр журнала дошёл до нас, Джойя вышла из себя:
— Что скажет мой муж, когда увидит это?
Был там и снимок Джо Ньюмана в плавках с двумя русскими девушками в бикини. Он как-то должен был объяснить это своей жене по возвращении домой. Мы подтрунивали над Джо, склоняя его подкупить редактора «Лайфа». На опубликованных ими фотографиях он был единственным музыкантом. Там не было даже снимка играющего оркестра.
В сопровождающей статье говорилось:
В то время как оркестр играл, излучая дружелюбие и гармонию, музыканты щедро выдавали друг другу массу звуков «с кислятиной». Усталые и вымотанные, они жаловались на то, что Бенни сокращал их соло, вынуждал их играть допотопные аранжировки, когда они бы предпочли современные… Но как только истерики улеглись, остались мелодия и триумф.
Мы потешались над строкой о нотах «с кислятиной». Мы прекрасно ладили друг с другом. Единственной кислой нотой были наши отношения с Бенни.
Джо Уайлдеру не понравилось, как сократили его ответ, который он дал во время пресс-конференции на пляже в Сочи. Русский репортёр спросил его о расовой проблеме в Соединённых Штатах, и Джо ответил:
— Без сомнений, у нас есть проблемы. Но мы работаем над этим.
В статье журнала «Лайф» исчезла последняя фраза, значительно изменив характер замечания. Журнал «Тайм» поместил ряд статей о туре, часто написанных в лёгком псевдо-современном стиле — скорее чтобы развлечь, нежели точно информировать. Одна статья началась так:
Весь этот джаз действовал на нервы Никите, поэтому советские чиновники начали надоедать Бенни Гудману и его команде. То они остановили работу записывающей группы от RCA и команду NBC TV по записи «Сенсационного события на Чёрном море» в курортном городе Сочи, то они запретили распространение значков «B.G.», затем они задержали какого-то фэна за «контакты с иностранцами» (‘Хорошо, если мы увидим его снова’, — рассуждал очевидец) и, наконец, они пытались препятствовать Рэйчел, 19-летней дочери Бенни, пройти за кулисы, думая, что она была одной из местных “девочек”.
Мы никогда не замечали каких-либо признаков того, что «джаз действовал Хрущёву на нервы» или что он делал что-то, чтобы сорвать этот тур. Напротив, [первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущёв] дважды лично появился на наших концертах, чтобы выразить нам своё одобрение. Он откровенно заявил Бенни на вечеринке, что он не поклонник джаза, но говорил об этом с усмешкой и отнёсся к нам с уважением.
[Саксофонист] Toм Ньюсом был самым терпеливым парнем в оркестре. Он редко брюзжал по какому-либо поводу. Его широкая улыбка деревенского парня и южный говор помогали разрядить обстановку, когда терпение было на исходе. Том страдал от зубной боли, что стало серьёзной проблемой в Ленинграде. Терри Катерман боялся отправить его к русскому стоматологу.
Дипломатический корпус в России для стоматологических работ, как правило, летит в Данию. Что-то нужно было быстро сделать для Тома, ибо он не смог бы играть. Терри нашёл решение. В Ленинграде проходила американская медицинская выставка. Запросили, там оказался врач, который учился на стоматолога, прежде чем стать терапевтом. Он осмотрел Тома в выставочном зале и обнаружил инфекцию дёсен позади нижнего коренного зуба. Он обработал очаг и дал Тому новую зубную щётку и ополаскиватель для полости рта из экспонатов выставки.
Главным событием в Ленинграде должно было быть наше исполнение «Rhapsody in Blue» с Байроном Дженисом. Были запланированы две репетиции с Байроном, одна за день до и одна наутро в день концерта. На первой же репетиции нас познакомили с Байроном, худым, угловатым человеком с пристальными чёрными глазами. Мы принялись разбирать аранжировку с ним.
Там не было ничего трудного для игры, но изменения темпа стали серьёзной проблемой, поскольку Бенни не должен был дирижировать. Он начинал это произведение один, с трели кларнета и глиссандо вверх, которое предшествует первому аккорду оркестра. Достигнув вершины глиссандо, он никогда не делал нам кивок как знак начала. Вступить оркестру было довольно затруднительно.
При каждом изменении темпа нам всем следовало смотреть на Бенни, но он не давал никаких указаний на новый темп. Мы все знали примерно, где оно должно быть, так что мы, в конечном итоге, вступали вместе, но это было довольно хаотичным чтением от начала до конца. Мы сказали Бенни, что нам нужно, чтобы он показывал изменения темпа. Байрон сказал:
— Мистер Гудман, я вас не вижу, вы стоите за крышкой рояля. Мы можем немного подвинуть рояль к авансцене и повернуть его так, чтобы я мог лучше видеть вас?
Бенни сказал:
— Не волнуйся, старик. Я буду стоять здесь.
Он сделал шаг в сторону, где Байрон едва мог видеть его. Он, казалось, лишал Байрона возможности быть ближе к аудитории, чем он сам.
Мы прошли Рапсодию снова. После глиссандо Бенни кивком головы удалось сплотить нас, но он так и не указывал изменения темпа, предоставив нам самостоятельность, чтобы их найти. Байрон по-прежнему настаивал на том, что рояль необходимо переместить. Он поручил рабочим сцены перекатить его на пару футов к авансцене и повернуть так, чтобы он мог лучше видеть Бенни. Он заставил их отмаркировать это положение лентой. Затем он приступил к решению проблемы изменения темпа.
Бенни улыбнулся и сказал:
— Старик, мы разберёмся с этим завтра.
И дал понять, что репетиция закончилась.
В тот вечер перед концертом Бенни созвал собрание с первыми номерами секций оркестра. [Первая труба] Джон Фроск, [первый тромбон] Уэйн Андре и [первый альт-саксофон] Фил Вудс направились к его гримёрной, ожидая скандала по поводу игры групп на репетиции.
— Ты хотел нас видеть, Бенни? — спросили они.
— Да, ребята. Знаете… Когда я поднимаю руки вот так, играйте громче. Когда я вот так опускаю их вниз, играйте мягче.
Конец встречи.
Когда в тот вечер Бенни выходил на сцену, он слегка споткнулся, и Фроск услышал за помостом крик «О, нет!»: звукооператор команды NBC TV всё там настроил, а Бенни просто выдернул ему шнур питания.
На следующий день Джей Файнгольд связался со всеми и сказал нам, что Бенни отменил вторую репетицию с Байроном. Я думаю, что кто-то предложил ему пойти на рыбалку. Джей сообщил, что когда он сказал Байрону, что репетиции не будет, Байрон хотел отменить выступление. Люди из посольства умоляли его не делать этого. Его появление широко освещалось, и они боялись, что его неучастие может оскорбить русских.
Байрон неохотно согласился играть, но поставил два условия. Рояль должен стоять там, где он отметил, и он должен выступить пораньше, с тем, чтобы с комфортом улететь вечерним рейсом в Милан. Это было согласовано, и настал час концерта. За кулисами Байрон сказал нам:
— Пожалуйста, смотрите на меня!
Мы сыграли вступительную пьесу Бенни, затем «Meet the Band» Боба Принца, в которой все мы были представлены по отдельности. Мы предполагали, что после этого номера Бенни пригласит Байрона. Вместо этого он продолжил первую половину нашей обычной программы. Из-за кулис я мог видеть Байрона и людей из посольства, что-то гневно говорящих, размахивая руками. Наконец, Бенни объявил «Rhapsody in Blue». Когда появился Байрон, он понял, что рояль стоит не там, где ему было нужно. Он гневно прошествовал на сцену, сел за фортепиано и яростно прошипел:
— Мистер Гудман! Я вас не вижу!
Бенни выглянул из-за крышки рояля, игриво помахал Байрону кончиками пальцев и снова исчез, чтобы приготовиться играть вступительную трель и глиссандо. Переполненный зрительный зал внимательно ждал.
— Тралалалала… кря! — Бенни остановился. Проблемы с тростью. На репетиции он каждый раз отлично играл трель и глиссандо. Он немного усмехнулся, подправил крепление трости и начал снова:
— Тралалалала… кря! — на этот раз без усмешки.
— Тралалалалалалалала, — и, наконец, выдал идеальное глиссандо до самой верхней ноты. Но, добравшись туда, он не дал нам ни малейшего намёка кивком головы. Некоторые из нас вступили точно, когда он выдал верхнюю ноту, остальные же — спустя мгновение. Неаккуратное начало, но, по крайней мере, мы уже начали.
Байрон играл яростно — колотил по клавишам, как будто нападал на врага. Он левой рукой подал знак на изменение темпа, пропустив при этом несколько басовых нот. Он продолжал играть и дирижировать на протяжении всего произведения. В одном месте, где Байрон должен был играть пассаж двумя руками в противоположных направлениях, он понял, что левая рука, которая перед этим давала оркестру знак замедления темпа, вернулась к клавиатуре в неправильном направлении. Он оторвал руку от клавиш, будто обжёгся, ухитряясь по-прежнему продолжать пассаж правой рукой.
Он как-то прошёл через всё это, но это было не то исполнение, которым можно гордиться. Оркестр звучал жалко, со всеми этими нерешительными вступлениями и рваными переходами. Мы все были смущены, и сожалели, что пришлось участвовать в том, что должно было стать унизительным опытом для Байрона.
Журнал «Тайм» в номере от 29 июня в своём отчёте о концерте справедливо назвал причиной фиаско провал Бенни в дирижировании оркестром. В то же время в статье было написано, что часть проблемы заключалась в «трудной аранжировке Фила Лэнга», хотя это была очень простая партитура, а также намёк на столкновение темпераментов Джениса и Гудмана. После описания успеха остальной части концерта в статье сделан вывод:
Единственным несчастным человеком в зале был пианист Дженис. “Невероятное тщеславие”, — рассуждал он, имея в виду упрямое желание Гудмана оставаться в центре внимания.
В колонке писем журналу «Тайм» на публикацию от 29 июня был помещён комментарий от Джениса:
Сэр, я с интересом прочитал вашу проницательную статью об исполнении мистером Гудманом в Ленинграде «Rhapsody in Blue», в котором я был солистом. Я хотел бы сказать, что, к сожалению, у меня не было времени «рассуждать» о происходившем, так как задолго до второй половины этой программы я отбыл на моё следующее выступление в Милане.
Но вот на чём я остановился бы, так это на том, будто бы я был «единственным несчастным человеком в зале». Сотрудники американского посольства, пресса и оркестр, с кем я общался, разделяют мой гнев по поводу очевидного отсутствия у мистера Гудмана заинтересованности в том, чтобы сделать исполнение Рапсодии успешным. Действительно, после нашей репетиции я бы отменил это выступление, если бы не особые обстоятельства…
…Может быть, мистер Гудман не ощущает так, как я, что тщеславию, безусловно, нет места в культурном обмене, когда каждый представляет не только себя, но и свою страну.
Отклик последовал в письме, помещённом в следующем выпуске «Тайм», от Хала Дэвиса, секретаря Бенни по связям с общественностью:
…Когда речь идёт о музыке, то представить себе Бенни никем иным, кроме как перфекционистом, невозможно. Это (замечания автора журнального отчёта и Байрона Джениса. — Ред.) стало сюрпризом для всех, кто знает: Гудман всегда стремится сделать то, что он играет, ещё лучше, независимо от того, кто с ним на сцене.
В формировании именно такого образа Бенни его пиарщики знали своё дело. Возможно, когда-то именно так дело даже и обстояло.
СЛУШАЕМ: «Feathers» с альбома «Benny Goodman in Moscow», записанного на концертах оркестра Гудмана в СССР. Солируют: Бенни Гудман (кларнет), Зут Симс (тенор-саксофон), Виктор Фелдман (вибрафон), Фил Вудс (альт-саксофон)
По просьбе Бенни гитарист Тёрк Ван Лейк с самого начала тура держал при себе банджо из-за номера Пола Уайтмана в нашей «Anthology of Jazz». Тёрку банджо не нравилось, и он перестал использовать его после концертов в Сиэтле. Бенни ничего не сказал по этому поводу, так что Тёрк продолжал играть этот номер на гитаре. В Ленинграде Бенни сказал ему, чтобы тот использовал банджо в Рапсодии, а затем попросил его об этом же в пьесе Уайтмана, а также в диксилендовых мелодиях. Мел зарычал на Тёрка за эту перемену, но Тёрк просто выполнял команды Бенни. Где-то в Киеве банджо исчезло из программы — Бенни вновь передумал.
Ленинград был последним пунктом поездки Элис Гудман (жены Бенни. — Ред.). Джим Максвелл увидел её в вестибюле, когда она выписывалась из гостиницы.
— Я уезжаю, — сказала она ему. — Меня тошнит.
— Проблемы с желудком?— спросил Джим.
Элис ответила:
— Не совсем.
Пока они разговаривали, спустился вниз Бенни.
— Эй, Элис, — сказал он, — что ты здесь делаешь?
— Я еду домой, — ответила она.
— Ну, что ж, счастливого пути.
И Бенни пошёл на завтрак. Элис отправилась в аэропорт самостоятельно. Рэйчел, Бенджи и София (дочери и падчерица Гудмана. — Ред.) остались с нами до конца тура.
Походы за подарками и сувенирами в России были непростым делом. Там очень мало такого, что можно купить в магазинах. Я нашёл несколько сувениров в Ленинграде. В обилии — и дешёвыми! — были расписные деревянные игрушки. Многие из нас привезли домой по несколько штук. Я нашёл недорогую балалайку и методическое пособие по игре на ней, несколько книг с репродукциями картин и пару меховых шапок. Цены были установлены правительством и не отражали ни ценность, ни спрос.
Некоторые ребята купили ноты сочинений русских композиторов. Джерри Даджен нашёл прекрасные сборники пьес для флейты. Тёрк привёз хорошую коллекцию советских почтовых марок. Когда мы покидали Ленинград, Майк Корженевич, басист, пришёл, чтобы попрощаться и вручил мне восхитительного резного деревянного медведя, играющего на контрабасе. Он теперь сидит на моей каминной полке рядом с балалайкой, набором бабушек (так американцы называют матрёшек. — Ред.) и игрушечной башней Кремля с часами.
