Контрабасист Билл Кроу о гастролях оркестра Бенни Гудмана по СССР — впервые по-русски! Часть III

От редакции. «Джаз.Ру» продолжает публикацию обширного мемуарного очерка, который контрабасист Билл Кроу написал в 1986 о первых гастролях американских джазовых звёзд в СССР. 55 лет назад, летом 1962 г., Билл Кроу больше месяца путешествовал по Советскому Союзу в составе оркестра Бенни Гудмана, в котором легендарный кларнетист свинговой эры собрал буквально весь цвет нью-йоркского джаза тех лет. В первой части очерка, в оригинале озаглавленного «В Россию без любви», Билл, который ещё совсем недавно регулярно выступал (в декабре 2017 ему должно исполниться 90 лет!), подробно описал предысторию тура — формирование оркестра и репертуара для этих гастролей «джазовой дипломатии», которые спонсировал Государственный департамент США, а во второй части — начало противостояния оркестрантов и Гудмана и вылет в Москву.

Сегодня — третья часть воспоминаний, которые подготовили к публикации переводчик Георгий Искендеров, редакторы Михаил Кулль и Гдалий Левин, а также фоторедакторы Геннадий Шакин и Рафаэль Аваков. В публикации использованы уникальные, ранее не публиковавшиеся фотографии, которые в ходе гастролей Гудмана в СССР делал фотохудожник Евгений Явно (1894-1971). Их предоставили Ирина Высоцкая (Явно) и Игорь Высоцкий, живущие в США.

«Джаз.Ру» посвящает публикацию светлой памяти Рафа Авакова (1944-2017), который сыграл важнейшую роль в подготовке этого текста к первой публикации на русском языке и ушёл из жизни 30 июня.

---

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Начало в выпусках от 29 июня и от 4 июля.

Соединённые Штаты только что миновали эпоху маккартизма (период американской истории конца 40-х — 1957 гг. с официальным яростным антикоммунизмом и гонениями за «антиамериканскую деятельность». — Ред.), и ко временам нашего тура в американском подсознании Россия всё ещё казалась огромной и страшной. Я не разделял общую боязнь «Красной Угрозы», но всё ещё был изумлён осознанием того, что вечнозелёные деревья, окружающие московский аэродром, выглядели так же, как и деревья в моём родном штате. Я настолько осознавал Россию как политическую сущность, что совсем забыл, что здесь точно так же растет трава и деревья и летают птицы. И, конечно же, люди были как люди. Только здания и одежда выглядели по-другому, но отличия были не более странными, чем те, которые можно увидеть во время путешествия из Нью-Йорка в Нью-Орлеан.

Чем дольше мы находились там, тем больше стали замечать и больше чувствовать удручённость социально-политическим климатом в Советском Союзе; но на человеческом уровне я испытывал более непосредственное понимание людей, которых я встретил там, чем я ощущал в некоторых западноевропейских странах. Джон Фроск сказал, что Джин Аллен, его сосед по комнате, никак не мог избавиться от нервозности по причине пребывания в коммунистической стране. Он был уверен, что их комната прослушивается, и постоянно не давал говорить Джону.

— Что с того, если прослушивается? — отвечал Джон. — Мы же ничего не говорим!

— Тс-с! — настаивал Джин.

У меня был экземпляр туристического руководства компании Хэммонда для России. В нём было много полезной информации и советов. Вот что можно и что нельзя делать по их списку:

• Захватите побольше фотоплёнки. Нужные форматы роликов могут оказаться в дефиците.
• Используйте удобную пару обуви — придётся много ходить.
• Привезите пробку для раковины (универсальную плоскую) — редко имеется в наличии.
• Возьмите собственное мыло для лучшего мытья.
• Мойте и очищайте все сырые фрукты перед едой.
• Захватите необходимые вам специальные лекарства, особенно от диареи.
• Имейте в избытке бумажные салфетки. Они очень полезны. (Русская туалетная бумага скользкая и сырая. — Авт.)

Не рекомендуется:

• Привозить с собой любую советскую валюту — это строго запрещено.
• Проводить фотосъёмку из самолетов, поездов или с мостов и т. д.
• Носить на улицах шорты или купальный костюм.
• Пить воду из-под крана в небольших городах.
• Давать чаевые: это может быть расценено как оскорбление.
• Выглядеть уставшим или разочарованным. Отдохните какое-то время.
• Будьте терпеливы. Сохраняйте бодрость духа. Избегайте споров.

После каждого концерта я напоминал себе о последних двух пунктах, так как в Москве Бенни стал с нами ещё более высокомерным, чем это было в Сиэтле.

Культурный атташе Терри Катерман был красивым белокурым парнем, стопроцентным американцем. В своих регулярных брифингах он обрисовывал ситуации, которые мы должны избегать и которые могут быть использованы для компрометации Соединенных Штатов, и рассказывал нам ужасные истории о журналистах и дипломатах, которым КГБ устраивал провокации, чтобы создать скандал в пропагандистских целях. Он предупредил нас никуда не ходить с русскими поодиночке, но сказал также, что нутром чует: подобные недоразумения минуют этот тур. Он не думал, что нам доведётся испытывать какие-либо особые приставания, и оказался прав.

Терри заметил, что ребята в синих костюмах, которые стоят перед московской гостиницей «Ленинградская» и выглядят, как охрана универмага, на самом деле подмечают, кто говорил с нами, могут даже ходить за нами. Я много ходил один и никогда не замечал никакой слежки, но некоторых из нас сопровождали. Стремясь предупредить любую неожиданность, Терри продолжал подчёркивать нашу роль как посланцев, представляющих Соединенные Штаты. Я думал, что это было забавно: как посол западной демократии, я был членом наименее демократичного оркестра, в каком я когда-либо играл.

ДАЛЕЕ: продолжение воспоминаний Билла Кроу 

Язык там был трудным, и не только потому, что слова были новыми, но также из-за кириллицы, которая используется в России. Некоторые из букв, которые используем мы, означают там совсем другие звуки. Они применяют «C» для звука S и «B» для звука V, так что, когда они говорят «Moskva» (Moscow), то пишут это «MOCKBA» (не знающий кириллической азбуки американец без вариантов читает это как «мокба». — Ред.). Они используют «P» для звука R, «H» для звука N, «E» — для YE и «Y (У)» — для ОО. Есть и другие буквенные символы со своими собственными звуками, которые были совершенно новыми для нас. Чтение даже самого простого знака было трудным. Приходилось обращаться к нашим алфавитным таблицам и медленно прощупывать каждый символ; просто чтобы убедиться, что это — русское слово, которое мы до этого уже слышали. Я упорно тренировался для того, чтобы быть в состоянии читать дорожные знаки и названия станций метро.

Мы на слух подобрали достаточное количество русских фраз, чтобы иметь возможность обмениваться основными любезностями. Кроме того, у нас были удобные разговорники «Берлиц». Но мы в значительной степени зависели от Феликса, Гали и Тамары, приставленных к нам переводчиков. Феликс был высокий, худой, опрятно одетый, лысеющий мужчина с небольшими усиками, в очках с тонкой проволочной оправой и острым складом ума. Галя, аккуратная привлекательная брюнетка, оставалась на втором плане. Тамара изъяснялась властным голосом. Смуглая, маленькая и деловитая, она была нашим гидом в Москве и развлекала нас своей интерпретацией картин в художественном музее с позиций партийной линии:

— Здесь мы видим злого помещика, пьющего, чтобы загладить свою вину… На этой картине обратите внимание на жестокие глаза аристократа и добрые тёплые глаза крестьянки.

Тамара осталась в Москве, когда мы отправились в путь. Её сменила Надя, небольшого роста русая блондинка с милой улыбкой, приоткрывавшей небольшой изъян переднего зуба. Так как Феликс был приставлен, в основном, к Бенни, эти две девушки имели дело с остальными. Иногда мы не могли найти их, потому что Бенни посылал их с поручениями.

Во время тура мы подружились со всеми тремя переводчиками, хотя Терри сказал нам, что в их работу, вероятно, включены отчёты о нас в тайную полицию. Помимо перевода, они объясняли нам местные обычаи, помогали избежать оплошностей и в целом облегчали нам жизнь.

Некоторые из нас были очарованы жизнью в Советском Союзе больше, чем другие. Мы все критиковали еду, которую нам подавали, и правительственные ограничения, с которыми мы столкнулись, но я думаю, что люди, которых мы встречали, были приятны большинству из нас. Некоторые из нас после концертов играли джем-сешн в местных ресторанах, но допоздна ничего не было открыто. Там не было ночных клубов или круглосуточных кинотеатров, так что ночью ничего не оставалось, кроме как вернуться в гостиницу и читать, выпивать, играть в карты и поносить Бенни. Через несколько недель я заметил у нас психологическое истощение, что, вероятно, было следствием сочетания языкового барьера, ностальгии, дизентерии, усталости от путешествия и музыкального разочарования.

По прибытии в Москву мы завезли громоздкие инструменты в Центральный Спортивный Клуб Армии, грандиозный дворец с мраморным фойе, хрустальными люстрами и пышными драпировками. Затем нас доставили в гостиницу «Ленинградская», монолитное здание с советской версией интерьера в стиле «ар-деко». Вестибюль был большой и мрачноватый, а комнаты — спартанскими, но чистыми.

Я встаю рано, особенно когда нахожусь в новом месте. На второй день в Москве, утром дня нашего первого концерта, я на цыпочках вышел из комнаты, пока Джо Ньюман ещё спал, и бродил по городу в течение нескольких часов перед завтраком. Бенни назначил репетицию на 10 утра, и завтрак был объявлен на период с 8 до 9 утра, так что я так рассчитал прогулку, чтобы вернуться до девяти. Войдя в вестибюль гостиницы, я встретил разгневанного Джея Файнголда.

— Я искал вас повсюду! Бенни хочет репетировать с квинтетом в девять. Другие только что ушли в зал. Отправляйтесь туда прямо сейчас!

Я сказал Джею, что не завтракал и готов это сделать как можно быстрее. Похоже, он считал, что я могу идти на пустой желудок, а я был голоден, бодро отгуляв пару часов. Предполагал, что это будет долгая репетиция, и спортивный клуб был в центре парка, вдали от какого-либо кафе. Кроме того, мне не понравилось, что о назначенной на девять утра репетиции мне сообщили только в 8:45.

Я пошёл в гостиничную столовую, а там неспешно завтракал Бенни, салфетка заткнута за воротник. Я заказал несколько яиц и кофе, и мы закончили примерно в одно время. Поскольку его ожидал автомобиль с водителем, он сказал мне ехать на репетицию с ним. А так как Джей занял переднее место рядом с водителем, Бенни взобрался на заднее и развалился таким образом, что практически не оставил мне места. Он проделал то же самое, когда однажды сел рядом со мной в самолёте. Он был высокий человек, и ему требовалось много места, но он всегда ухитрялся занять гораздо больше необходимой ему доли свободного места.

Бенни имел репутацию человека, использующего своих музыкантов. У саксофонистов он прикарманивал кларнетовые трости, выпрашивал у них сигареты, а когда он пристраивался к этим «мальчикам» на кофе или обед, то, как правило, оставлял оплату на них. Однажды он встретил в Нью-Йорке на улице барабанщика Мориса Марка (Maurice Mark) с женой и пригласил присоединиться к нему — сходить в один ночной клуб. В конце обеда Бенни пошёл кому-то позвонить и больше не вернулся, оставив их платить по счёту.

Как-то по прилёте в Нью-Йорк он уволил басиста после того, как самолёт перед этим совершил посадку в Вашингтоне, где жил этот парень. А когда [певица] Хелен Уорд, репетируя у Бенни дома в штате Коннектикут, пожаловалась на то, что в помещении было прохладно, Гудман сказал: «Ты права», ушёл на минуту и вернулся в толстом свитере, готовый продолжить репетицию. Я слышал, люди объясняли это его «рассеянностью», но думаю, что на самом деле ему просто было наплевать на окружающих.

В Москве, по дороге на репетицию, Бенни весело болтал. Когда мы приехали, я вышел из машины на тротуар и оставил дверь для него открытой. Он скользнул мимо меня, вручив футляр с кларнетом, который я взял, думая, что ему нужно освободить обе руки, чтобы выйти из машины. Он шагнул мимо и ушёл, оставив меня стоять с его инструментом. Я должен был нести его кларнет и, мало того, явно не должен был идти рядом с ним! Я стоял в недоумении. Он действительно считал, что Король Свинга — это серьёзно!

У меня мелькнула мысль оставить кларнет на бордюре, но я не смог бы поступить так ни с чьим инструментом. Я с досадой сунул футляр в руки Джею.

— Да кем он себя, чёрт подери, возомнил? — кипятился я. — Если ему нужен слуга, почему он не наймёт слугу?

— Вы не волнуйтесь, — успокаивал Джей. — Он всегда такой.

В американской части нашего тура мы на каждом концерте играли номер квинтетом. Это было попурри из «Avalon», «Body and Soul», «Rose Room», «Stompin’ at the Savoy» и/или «China Boy», плюс «The World is Waiting for the Sunrise». Мы должны были играть по квадрату каждой мелодии и переходить к следующей. На репетиции в Москве Бенни достал кларнет и вышел на сцену, где разместились Тедди Уилсон, Мэл Льюис, Тёрк Ван Лэйк и я.

— Парни, я просто хотел быть уверенным, что в этом попурри мы все играем одни и те же аккорды. Мы действительно все применяем здесь одни и те же аккорды?

— Какое место ты имеешь в виду? — спросили мы.

— Ну, давайте просто пробежимся по нему и посмотрим, — сказал Бенни.

Мы начали с «Avalon», и в конце квадрата Бенни остановил нас.

— Мы все играем здесь одни и те же аккорды? — спросил он.

Мы заверили его, что все.

— Ладно, пойдем дальше, — сказал он и приступил к «Body and Soul». В конце — тот же вопрос, тот же ответ. В «Rose Room» он дал Тёрку поиграть немного одному.

— Вот, это очень хорошо, — сказал Бенни. — Тедди, точно следуй аккордам, которые использует Тёрк.

Тёрк смутился, так как мы все следовали аккордам, которые играл Тедди. Бенни, казалось, преднамеренно обидел Тедди, когда сказал ему:

— Не курить во время репетиций!..

…и через минуту после того, как Тедди потушил сигарету, закурил сам.

В конце попурри, исполненного так же, как мы играли его всегда, Бенни снова спросил, уверены ли мы, что все пользуемся одинаковыми аккордами. Мы сказали, что да, были уверены.

— Ладно, парни, на данный момент всё.

Мы до сих пор так и не поняли, что беспокоило Бенни при исполнении этого номера. Всё, что мы знали — это что мы были в[о дворце спорта ] ЦСКА за час до остальных членов оркестра, и что на милю вокруг этого места нет кофе. Когда остальные ребята приехали, я рассказал Джону Фроску про репетицию квинтета. Джон сказал:

— Да не собирался он ничего репетировать Он просто пробовал [кларнетовые] трости.

СЛУШАЕМ попурри, записанное на одном из концертов оркестра в СССР: «Avalon / Body and Soul / Rose Room / The World Is Wainting for the Sunrise» (с альбома «Benny Goodman in Moscow», 1962)

Тем вечером перед концертом была распакована новая оркестровая форма. Нас тщательно обмерили в Нью-Йорке, но не было времени для подгонки. Некоторым из нас повезло больше, чем другим. Рукава моего пиджака были лишь слегка длинноваты. Тем не менее, ткань отличная: красная, из шёлка-сырца.

У Джима Максвелла фигура была как у шотландского воина, в высоту и обхват вдвое больше любого из нас. Очевидно, кто-то у Александра Шилдса не заглянул в цифры, которые были записаны, когда Джима обмеривали для униформы. Пиджак был в порядке, но его брюки были просто невозможны. Он никак не мог застегнуть их. День или два он пользовался какими-то тёмными брюками из своих, пока его форменные штаны были у местного портного, где тот вставлял в заднюю часть большой кусок материала.

Оркестр должен был расположиться на огромной сцене ЦСКА так, чтобы оставалось свободное место для целого леса микрофонов. Поскольку наш визит освещали несколько телерадиокомпаний, пять или шесть микрофонов выросло там, где обычно стоял один.

Во время второго номера первого концерта тура Бенни вернулся [с авансцены] на позицию между мной и роялем. Я заметил, что он играет в микрофон [радиокомпании] NBC, который, я знал, ещё не был включён.

— Бенни, — прошептал я, — этот микрофон не работает!

Он поднял брови.

— Не переживай, старик, — сказал он. — Сыграю пока так.

Я предполагаю, он имел в виду, что Джордж Авакян и звукоинженер Бенни не начнут запись до следующего вечера. Но его «пока так» слушал зал, набитый пятью тысячами русских, среди которых был премьер Никита Хрущёв и его семья!

Джойя Шеррилл в Москве произвела сенсацию. Гудман не был в восторге от этого. На первом концерте в Москве реакция аудитории на Джойю была ошеломительной. Русские никогда прежде не видели подобных ей. Джойя, элегантная, красивая чернокожая женщина с грациозной осанкой и сочным голосом, потрясающе выглядела в белом платье без бретелек. Русские не могли налюбоваться ею. Им особенно нравилось «Gershwin Medley» — попурри, которое для неё подготовил Джо Липман.

Чтобы представить выход Джойи поэффектнее, Эл Кон написал аранжировку, сочетающую в себе мелодии «Riding High» и «I’m Shooting High». Он сделал в нём длинное вступление, чтобы предоставить Джойе достаточно времени для прохода по сцене к микрофону. Там было мощное начало и замечательная полнозвучная фраза на последнем квадрате. Её второй номер, «The Thrill Is Gone» в аранжировке Ральфа Бёрнса, начинался с повторяющейся басовой фигуры в медленном темпе. Джойя хотела, чтобы я начинал играть эту фигуру, пока зрители всё ещё аплодируют первому номеру программы, чтобы она могла запеть, как только толпа снова затихнет. В Сиэтле это прошло весьма эффектно.

На нашем втором концерте в Москве Бенни отменил первый номер программы Джойи и сказал ей начинать с «The Thrill is Gone». Он намерен был представить её, дать ей выйти без музыки, принять её аплодисменты, а затем, после того, как вновь станет тихо, отсчитать вступление, так что Джойе придётся ещё ждать по крайней мере четыре такта перед началом пения. Он сделал её выход гораздо менее эффектным, но она профессионально снесла это, и её очень хорошо принимали на протяжении всего тура.

Я никогда не слышал, чтобы Бенни обращался к Джойе по имени, за исключением тех случаев, когда он объявлял её. Она всегда была «девушкой» (the girl).

— Где девушка? Мы выпустим девушку следующей.

Однажды вечером Бенни сказал мне, чтобы я играл вступление к «The Thrill is Gone» ровными восьмыми нотами. Это был шаффловая фигура, которую Ральф Бёрнс написал, чтобы придать волнующее чувство всей аранжировке. Играть это ровными восьмыми было бы просто смешно, поэтому я проигнорировал указание Бенни. Как только я начал играть, он подошёл и буквально упёрся лицом мне в лицо.

— Ровными восьмыми! — закричал он.

— НЕТ! — проорал я в ответ, прямо ему в нос.

Он резко откинул голову назад и чуть не потерял очки. Я не собирался неправильно играть музыку в её номере только потому, что Бенни ревновал её. Джойя, не подозревая обо всём этом, продолжала петь, а я никогда больше не слышал о ровных восьмых.

Одной из песен Джойи была «The Man I Love» в аранжировке Джимми Неппера. Мы не могли понять, почему Бенни в этой же программе настаивал играть позже эту же песню септетом. Это казалось излишним. Конечно, был миллион других мелодий, которые мы могли бы сыграть вместо этой.

«Катюшу», довоенную популярную русскую песню, Джойя выучила на русском языке. Бенни не позволил ей исполнять «Катюшу» на первом московском концерте, но даже без неё премьер-министр Хрущёв послал ей записку, в которой говорилось о её «тёплом и замечательном» пении. Зато «Катюшу» хорошо принимали, когда Джойя пела её на последующих концертах.

Единственное место, где эту песню не приняли — это Тбилиси, где аудитория топала ногами и свистела, пока Джойя не перестала петь. Это были грузины, которые не желали русской песни. Это было, как если бы она спела «Yankee Doodle» (боевой марш Северных штатов. — Ред.) в Алабаме (сердце американского Юга. — Ред.). Она пропустила «Катюшу» и стала петь «I’m Beginning to See the Light» с оркестром, играющим превосходную аранжировку; и вскоре грузины стали буквально складываться перед ней штабелями.

Письмо в «Известиях» раскритиковало «стиль кабаре», в котором Джойя спела «Катюшу», и после этого в каждой аудитории всегда были такие, кто свистел в знак неодобрения во время её пения. В букете, присланном ей на сцену на одном концерте, была записка от русского почитателя, в которой он одобрительно отзывался о её исполнении этой песни и уверял, что свистуны — это «нанятые жлобы».

По материалу, содержащемуся в альбоме «Benny Goodman in Moscow» фирмы RCA Victor, никто бы и не догадался, что Джойя была с нами в туре. Бенни специально поручил Джорджу Авакяну не включать её материал и не упоминать о ней на обложке. Джордж настоятельно призывал его пересмотреть это решение.

— Это мой альбом, — сказал Бенни, — и я хочу, чтоб он был таким.

СЛУШАТЬ альбом «Benny Goodman in Moscow» на сервисе Яндекс.Музыка (монофоническая версия 1962)

К концу нашего пребывания в Сиэтле Мюриэль Цукерман раздала нам на подпись индивидуальные контракты. Большинство из нас бросили их в чемоданы и не читали их внимательно, пока мы не добрались до Москвы. Когда мы за них взялись, то оказались в шоке. Первая страница каждого контракта была стандартной спецификацией заработной платы и недель занятости. А следующие несколько страниц выглядели как воинский устав.

Существовали ограничения в нашем поведении и правилах наших отношений с Бенни. Мы должны были согласиться подчиняться всем его директивам и быть под его командованием 24 часа в сутки с момента, когда покинули Соединенные Штаты. Эти положения были обидными, но не они были серьёзной проблемой. Единственное, чему мы воспротивились, был пункт о предоставлении Бенни наших услуг — на неделю в течение пары месяцев после возвращения в Штаты; это связывало наши возможности найти любую другую работу, но не обязывало Бенни нанимать нас!

Большинство отказались подписывать контракты. Мало кому из нас раньше когда-либо предлагали подписывать контракт с дирижёром. Обычно было достаточно устных договорённостей. Мы сказали Мюриэль, что в России у нас нет доступа к адвокатам, и мы не хотим подписывать что-нибудь столь сложное без юридических консультаций. Мюриэль нанесла встречный удар, пригрозив урезать наши фонды. Мы получали еженедельные платёжные чеки, которые в России невозможно было обналичить. Для расходов Мюриэль авансировала нам столько рублей, сколько нам было необходимо, за вычетом эквивалентной суммы из будущей зарплаты по курсу, который Фил Вудс назвал «обменным курсом Мюриэль».

Джей Файнголд твердил нам в индивидуальном порядке, что, если мы не подпишем контракты, могут быть проблемы. В какой-то момент Мюриэль отказалась авансировать нас рублями без подписанного контракта. Джим Максвелл стал давать в долг Зуту Симсу и Филу Вудсу из запаса наличных денег, которые он привез с собой на случай, если он окажется в затруднении и ему нужно будет купить билет домой. В Ленинграде Джим устроил десятидневную голодовку протеста против тактики Джея и Мюриэль, выработанной в интересах Бенни. Эта история попала в газеты Нью-Йорка.

На концертах Бенни продолжал ограничивать стилистическую индивидуальность каждого рамками, известными одному ему. Он казался равнодушным ко всем нашим стараниям и сделал всё, что мог, чтобы пошатнуть нашу уверенность. Его собственная игра была непредсказуемой. Иногда он звучал замечательно, а иногда казалось, что он выбился из сил, тихо и бесцельно блуждая по своим квадратам, особенно ближе к концу концерта. Терри Катерман относил это на счёт транквилизаторов, которые, по его словам, принимал Бенни. За пару недель он опорожнил большую банку таблеток, которая, как думал Терри, была рассчитана на весь тур.

Джим Максвелл был удивлен, услышав это. Он сказал, что, насколько он знал, Бенни никогда не пользовался каким-либо стимулятором. Бенни не был пьяницей, только курил табак, и никогда не принимал таблетки. Джим сказал, что эта поездка была важна для Бенни, который, побывав на родине своей матери, получил эмоциональное потрясении. Это могло быть одной из причин того, что с ним в туре становилось всё труднее. Его также могла беспокоить спина. В течение многих лет он страдал от смещения межпозвоночного диска.

Бенни отпраздновал свой пятьдесят третий день рождения на вечере в честь начала гастролей в посольстве США в Москве. Мне было тридцать четыре, и я думал, что пятьдесят три — это возраст довольно пожилого человека. Я спросил Тедди Уилсона, не думает ли он, что странное поведение Бенни может быть связано с возрастом. Тедди фыркнул.

— Этот человек сегодня такой же, каким он был в 1936 году, — сказал он. — Ты просто должен научиться просить за работу у него очень много денег.

Я рассмеялся.

— Дружище, ну тогда твоя сегодняшняя цена должна быть выше неба. Почему же ты продолжаешь работать с ним?

Тедди улыбнулся.

— Я плачу много алиментов, — сказал он. — Кроме того, эта работа позволяет мне играть с музыкантами такого класса, какой я обычно не могу позволить себе выбрать.

Во второй половине тура Бенни начал выпускать [пианиста] Джона Банча и в малых составах, и с оркестром. Тедди Уилсона он теперь привлекал только на открывающий номер. Джону это не нравилось. Он почитал Тедди как одного из своих музыкальных отцов и считал, что тот заслуживает большего уважения.

Бенни убивал своей добротой Джо Ньюмана. Он дал ему большую часть соло трубы в оркестровых аранжировках; кроме того, Ньюман должен был играть с септетом. Джо жаловался, что у него болят губы. Мэл и я попросили Бенни дать Джо передышку.

— Эти люди знают Тедди по его записям и хотели бы послушать его выступление. Почему бы не позволить ему сделать номер в трио?

Бенни сказал, что это хорошая идея, и опробовал её на следующем концерте. Тедди играл «Stompin’ at the Savoy» и «Satin Doll» с Мэлом и со мной. Зрители радовались. Не уходя со сцены, Джон Банч поставил стул на задней линии, рядом с Джо Ньюманом, прямо позади крышки рояля. Он сидел там, сияя от удовольствия, и с энтузиазмом присоединился к аплодисментам для Тедди.

Терри Катерман сказал, что одним из наиболее распространённых российских критических замечаний в адрес Соединённых Штатов был упрёк по поводу нашего обращения с афроамериканцами. Всегда в поисках позитивной символики в нашей роли послов, Терри просил Бенни продолжать включать номер трио Тедди. Он остался в программе, но Бенни казался недовольным аплодисментами, которые получал Тедди. Во время поклонов Тедди он вёл себя неучтиво, стоя спиной к аудитории, пока не смолкнут аплодисменты.

Однажды вечером Бенни остановил меня за кулисами и сказал:

— Старик, не думаешь ли ты, что тебе следует играть для Тедди «на два»?

(Левая рука Тедди обычно играет страйдовую басовую линию «два-на-четыре» (на сильные первую и третью доли такта. — Ред.)).

— Я спрашивал его об этом, — сказал я Бенни, — и он мне ответил, что ему нравится слышать аккомпанемент контрабаса на четыре четверти.

Бенни немного опешил и сказал:

— Старик, я давно хотел поговорить с тобой. Не слишком ли ты усердствуешь?

Это застало меня врасплох. Я сказал:

— Что, чёрт возьми, это значит?

Он что-то невнятно буркнул и произнёс:

— Просто играй ноты, старик.

Я был поражён. Я считал, что ритм-секция звучала великолепно, и до этого момента мне казалось, что Бенни был ею доволен.

— Смотри, Бенни, — сказал я, — в новых аранжировках я так и играю главным образом то, что написано, пока мы не переходим на чисто джазовые квадраты. Но когда мы играем твои старые партитуры, басовые партии половинными нотами сегодня звучат просто глупо. Даже если некоторые из них написал Флетчер Хендерсон (легендарный чёрный бэндлидер свинговой эры, чьи аранжировки составили основу успеха белого оркестра Гудмана в середине 30-х. — Ред.). Ведь предполагается, что мы — джазовый оркестр. Если я буду играть эти партии так, как они написаны, это будет звучание танцевального оркестра 1936 года. А это совсем не вяжется с тем, что ты говорил о цели нашей поездки.

Бенни глянул на меня поверх очков, покрутил пальцами и сказал:

— Старик, давай поговорим об этом потом.

Мы так и не поговорили.

Иногда Бенни давал Мэлу Льюису номер с соло — «Sing, Sing, Sing». Однажды вечером, после того как он и Мэл повздорили, он объявил номер, а Мэлу сказал соло не играть. Остальных из оркестра он оставил в неведении; так что мы остановились на обычном месте, и Мэл, тем не менее, сыграл соло. В конце его он сыграл триоль из половинных нот, как бы маскируя очевидное деление метра (метрический размер такта на 4/4. — Ред.). Бенни сбился с ритма и не знал, где вступить, но группа саксофонов сыграла нужный вход и спасла его.

Джо Уайлдер знал много сольных пьес для трубы из классической музыки. На первой репетиции Бенни сказал ему, чтоб Джо был готов сыграть парочку, но так никогда и не попросил их исполнить. В Москве мы услышали, что Арам Хачатурян написал «джазовую фугу» для кларнета, трубы и оркестра. Бенни продолжал говорить Джо, что они собираются играть её, но этого так и не случилось.

Государственный Департамент намеревался использовать академический репертуар Бенни как козырь, чтобы обеспечить его признание русскими. Некоторые советские чиновники были против того, чтобы джазовый оркестр гастролировал в их стране. Для них слово «джаз» означало всё, от Дюка Эллингтона до Элвиса Пресли. Они слышали о беспорядках на фестивале в Ньюпорте (летом 1960 толпа пьяной молодёжи буквально разгромила джазовый фестиваль в этом курортном городке в Род-Айленде. — Ред.). Джазовый артист, который умел играть ещё и классическую музыку, казался более безопасным.

Часть первоначального контракта включала участие Бенни в концерте с оркестром Московской филармонии. Он должен был репетировать с ними во время нашей первой недели и выступать с ними во время последней недели нашего тура, по возвращении в Москву. Я думаю, что он сказал им, что будет исполнять концерт Моцарта, сонату Брамса или что-нибудь из Прокофьева.

Терри Катерман рассказал нам, что в оркестре Московской филармонии были расстроены, потому что Бенни не репетировал с ними во время нашей первой недели. Бенни сказал им, что будет исполнять Моцарта, и они репетировали без него. В Сочи Бенни поручил Терри отправить им телеграмму с сообщением, что он хочет вместо этого исполнить Брамса. Позже, когда он снова изменил намерения, русские обиделись и отменили это выступление. Терри сказал, что Бенни, кажется, испытал облегчение.

В нашем графике было предусмотрено тридцать два концерта: три в Москве, по пять в Сочи и Тбилиси, три в Ташкенте, шесть в Ленинграде, пять в Киеве и пять заключительных в Москве. Нам сказали, что поклонники джаза в Советском Союзе жаждали послушать нас, и мы были готовы к стихийным беспорядкам. Наша первая аудитория была приветливой, но не горячей. Что пошло не так? Терри Катерман объяснил, что этот концерт был событием года в Москве. Сообщение, что будет присутствовать сам Хрущёв, наделило нас официальной печатью одобрения. Московский политик, который не смог добыть пару билетов на премьеру, определенно был в самом низу иерархической лестницы. Из пяти тысяч человек в этой самой первой нашей аудитории только горстка что-то знала о джазе.

На почётных местах находились: премьер-министр Никита Хрущёв и посол США Льюэллин Томпсон с жёнами, Анастас Микоян и другие высокопоставленные советские официальные лица. После первого номера все смотрели на Хрущёва, дабы убедиться, что он аплодирует, прежде чем примкнуть к нему. Премьер-министр и его жена в антракте удалились, отослав за кулисы свои поздравления и извинения.

Во время исполнения «Anthology of Jazz» Хал Дэйвис вышел на сцену и показывал огромные фотографии музыкантов, чьи работы мы играли. Мы чувствовали, что включение Пола Уайтмена и Гленна Миллера в такую небольшую историческую выборку немного уведёт её в сторону от джаза, тем более, что музыка Чарли Паркера и Диззи Гиллеспи в неё не вошла. Но номер Миллера пользовался самым большим успехом у публики. Поскольку фильм «Sun Valley Serenade» («Серенада Солнечной долины») только недавно был показан в России, они знали музыку Миллера лучше, чем Эллингтона или Бэйси. После нашего последнего номера зрители бросали букеты цветов, пока вся авансцена не оказалась покрыта ими.

Алексей Баташёв, джазовый историк и президент крупнейшего джаз-клуба Москвы, написал в своей рецензии на первый концерт:

— Музыка была немного старомодной, но очень интересной. Мы приветствовали Гудмана от всего сердца, но ожидали большего. Программа была организована так, будто предназначалась для несведущей и неподготовленной аудитории.

И действительно, это было точное описание нашей первой аудитории. В двух оставшихся московских концертах этой недели мы почувствовали более горячий приём более знающих людей, так как чиновники уступили место джаз-фэнам. Когда в течение последней недели тура мы играли в московском Дворце Спорта на пятнадцать тысяч мест, реакция аудитории была такой, о какой мы только могли мечтать.
СЛУШАЕМ запись с одного из концертов оркестра в СССР: «Meadowlands» — аранжировка мелодии советской песни композитора Льва Книппера 1933 г. «Полюшко-поле» (с альбома «Benny Goodman in Moscow», 1962)

ПРОДОЛЖЕНИЕ: ЧАСТЬ IV